Лики времени
Шрифт:
Удела немногих людей,
Палату прошу поуютней,
И няньку прошу подобрей.
— Что скажете? — некогда красивые, выразительные, а теперь в морщинах и дряблых мешочках глаза старого артиста влажно блеснули. — Что ни слово — жемчужина, не так ли? И все правда, чистая правда, ничего, кроме правды!
— Хорошие стихи, — сказала Клавдия Сергеевна. — И в самом деле, правдивые…
— Клава, — горячая рука Хмелевского схватила ее руку, — Клава, скажи, что
— Да, простила и все забыла, — сказала Клавдии Сергеевна. Мысленно спросила себя:
«Так ли? Не вру? Не кривлю душой?»
И сама же себе ответила:
«Нет, не вру. Давно простила…»
— Я виноват, — снова заговорил Хмелевский, щеки его пылали горячечным нездоровым румянцем. — Я знаю, я виноват перед тобой…
Голос его упал.
— Хватит!
Клавдия Сергеевна высвободила свою руку.
— Хватит каяться, сейчас ты должен принять снотворное и спать.
— Я тоже не прочь отправиться ко сну, — сказал Максим Валерьевич.
Клавдия Сергеевна дала по таблетке тезепама Хмелевскому и Максиму Валерьевичу.
— Теперь потушу свет, и спите оба спокойно, до утра…
— Как? Ты уходишь? — голос Хмелевского звучал жалобно. — Скажи правду, неужели уходишь?
— Юрий Васильевич, голубчик, — пробасил Максим Валерьевич. — Да что же это вы, как маленький? Дайте человеку отдохнуть! Она же и так после рабочего дня, да еще какого тяжелого, осталась сидеть здесь с вами допоздна, и когда еще теперь до дома доберется…
Хмелевский слабо взмахнул рукой.
— Ладно, молчу. Завтра придешь?
— Конечно, куда же я денусь?
— Ты — мое пристанище, — сказал он.
— По-моему, у тебя жар, — сказала она.
Он почти закричал:
— Нет, никакого жара у меня нет и не будет!
Клавдия Сергеевна не выдержала, засмеялась.
— Ты прямо как маленький. Сколько тебе лет?
— Ты знаешь, сколько мне лет.
Она укрыла его одеялом, приготовила таблетки преднизолона, проверила, действует ли звонок возле кровати.
— Спокойной ночи вам обоим…
— Спокойной ночи, — ответил Максим Валерьевич, Хмелевский обиженно молчал. Потом все-таки не выдержал, спросил:
— Придешь завтра? Не подведешь?
— Не подведу, — ответила Клавдия Сергеевна. Уже стоя в дверях, обернулась, взглянула на него. Он сказал:
— Спасибо за профессора.
Когда-то, когда она ушла к себе, на Шаболовку, она боялась встретиться с Хмелевским случайно, на улице. Хотела увидеть его и в то же время боялась. Иногда, когда ехала в больницу, вдруг почудится — он вошел в троллейбус, в трамвай, в вагон метро, кровь бросалась в лицо, казалось, нечем дышать, еще секунда — и упадет замертво, потом все-таки вглядывалась, нет, не он. Просто померещилось ненадолго…
Думалось порой: «Что будет, если мы встретимся? Что он скажет мне? А что я скажу ему?»
И вот прошли годы, они повстречались. И все получилось вроде бы спокойно. Только зачем он кается, ругает себя нещадно, к чему все это? Впрочем, она уверена, это все так, под влиянием минуты.
Когда-то сам признавался: «Я — человек одноминутного импульса».
И в самом деле, у него резко менялись настроения, не уследить.
Как это он сказал? «Ты — мое пристанище». На этот раз, надо думать, не соврал. Так оно и есть. Она ни о чем не спрашивала его, он спрашивал, а она ни разу. Может быть, и вправду он одинок? А где же в таком случае его жена? Та самая, которая говорила, что она с ним навсегда?
До сих пор звучат в ушах ее слова «Никуда он от меня не денется. Он без меня ни в какую…»И все-таки, где она? Жива ли? А дочь где? Неужели бросила отца и позабыла о нем?..
Клавдия Сергеевна медленно шла по улице к своему дому. Казалось, никогда еще не была такой усталой, как нынче. Должно быть, справедливы слова: «Ничто не проходит даром».
Простила ли она его? Да, наверное, простила, но не забыла ничего, и, как бы ни старалась, не позабудет…
Не доходя до своего дома, Клавдия Сергеевна остановилась. Подняла глаза кверху. Ее окно на восьмом этаже было хорошо и ярко освещено, свет из окна падал на балкон, высветлив коралловые ягоды рябины, которые в ночной темноте казались стеклянными и тугими, словно бусы на елке.
Впервые, за много лет, она возвращалась к теплому, ровно и ясно сиявшему свету в своем окне…
МИСС УЛАНСКИЙ ПЕРЕУЛОК
— Знаешь, что, по-моему, важнее всего? — спросил меня Любимов и, не дожидаясь моего ответа, сказал: — Важнее всего знать, что тебя ждут. Чтобы ты был уверен, что тебя ждут, как…
Он замялся в поисках нужного слова.
— Что тебя ждут, как соловей лета, поняла?
Поднял кверху палец.
— Вот это и есть самое важное…
Я подумала про себя:
«Кто меня ждет? Разумеется, бабушка, она без меня никогда спать не ляжет, пока я не вернусь домой. А я жду маму и папу. Очень жду».
Между тем Любимов продолжал:
— Я рос нелюбимым ребенком. Хотя фамилия у меня, как видишь, вроде бы связана с любовью, но любить меня никто не любил. И никому я не был нужен. Отец нас бросил, мне и трех годов не было, мать вскорости опять замуж вышла. И все бы хорошо, казалось, и отчим мой тоже вроде бы не самый плохой попался, а невзлюбил меня. Как я теперь понимаю, у него сильная ревность была, к прошлому матери, бывало, все допытывается у нее, к кому она больше тяготеет, к моему отцу или к нему…
Любимов вытащил из ящика тумбочки «гвоздик», чиркнул спичкой, с наслаждением затянулся, но в эту самую минуту в палату вошел доктор Семечкин, уже в годах, что-нибудь под полсотни, строгий, перед ним многие в госпитале робели. Огляделся по сторонам, спросил сердито:
— Кто это курил?
— Никто, — бойко ответил Любимов.
— Я серьезно спрашиваю, — все так же сердито продолжал доктор Семечкин.
— Да, никто, доктор, — досадливо возразил Белов, лежавший возле окна.
То ли потому, что они были земляки, оба из Горьковской области, то ли потому, что Белов был самым тяжелым раненым: обе ноги ампутированы и правая рука по локоть, старый доктор относился к Белову уважительней, чем к остальным раненым.
— Ладно, — примирительно проговорил он. — Не будем спорить. Никто так никто…
И, сев на койку Белова, откинул одеяло, стал выслушивать и выстукивать его сердце, легкие, печень.
А Любимов, старательно погасив свой «гвоздик» о ножку кровати, продолжал, понизив голос:
— И вот ведь как получилось: мать родила двойняшек, двух девочек — Дашу и Машу, и так их любила, так любила, даже и представить себе трудно, а на меня ноль внимания, фунт презрения, честное даю слово!
У него было худое, длинное лицо, казалось, кто-то взял его за лоб и за подбородок, стал тянуть в разные стороны. На этом длинном, вытянутом лице — маленький нос пипочкой и рот, словно куриная гузка.