Ликуя и скорбя

Боброк стоял на холме, сзади пешего строя, вытянутого тонкой ленточкой в шесть рядов в глубину. Что у них, у рязанцев, кроме остервенения? Да и не на москвичей, ярость на жизнь нескладную да желание не уронить себя на миру. Это не оружие против пеших, обученных строю, обученных действовать в бою, как один. Боброк поднял шестопер. Ударили бубны, тронулась московская пешая рать. На глазах у рязанцев разрасталась горстка, охватывая поле с одного конца на другой. Приободрились рязанцы, не ведая, какая сила в этой невеликой глубине каждой сотни в шесть рядов. Не ведали, что сотни идут уступами — это уже не шесть рядов,— это восемнадцать рядов длинных копий. Рязанцы повалили толпой опрокинуть, проткнуть и смять.

Затрубили московские медные трубы, взлетели над строем хоругви, шевельнулись и наклонились копья. Передние держат копья в руках, задние кладут копье на плечо впереди идущих. Копья образовали сверкающую дугу. Боброк доволен. Рязанцы побежали навстречу.

Не меняя шага, под ритмичные удары бубнов пешие сотни врезались в толпу рязанцев. Прогремела басом медная труба — короткий звук как вскрик. Сотни, не останавливаясь, повернули каждая наполовину левым плечом вперед, и рязанцы оказались в тесном коридоре из копий. Копья сближались, избавление в одном: бежать из коридора. Передние сотни разорвали глубину рязанского строя. Попытались было рязанцы вцепиться сбоку в московских воинов, да свои же в безумном ужасе выбегали из копейного коридора и смешались с теми, кто еще мог драться. Дважды вскрикнула медная труба — передние сотни начали обводить рязанцев кольцом. Пешие рязанцы вырывались как из преисподней, бросая копья, рогатины, топоры и щиты, опрокидывая друг друга.

Олег с холма смотрел на битву. Этакого никогда еще видеть не приходилось. И дрогнул Олег. А не правы ли бояре, не прав ли Мамай, что гонит его против Москвы? С таким-то войском, а это лишь горстка того, что имеет Москва, где быть Рязани? Или здесь сейчас рассеять этот еж из копий, или никогда уже Рязани не сравняться с Москвой и медленно уходить под ее руку? Олег двинул в бой конные дружины.

Трубили трубы в московском стане. Что значил их общий глас? Олег не знал.

Означал он вот что. Из-за леса вышли на рысях сотни московских стрелков оберечь фланги пеших воинов. Каждый сотник, каждый десятский знал, что он должен делать, куда идти, как встать. Трубили трубы, пешие сотни смыкались в одну общую стену и медленно отступали от надвигающихся рысью рязанских конников. Сомкнулись ряды, и непроницаемая дуга из копий опоясала московское войско.

Боброк ликовал. Выдержали боевое крещение. Развернули сотни, опрокинули пеших, сомкнули ряды перед конницей. Могут действовать в поле. Могут! Душа пела. Видел его замутившийся слезами взор то поле, для которого готовил юношей московской земли...

Сорвался Олег вперед княжеской дружины. Залило сердце кровью, сказал вперед в беспамятстве: рубить или быть изрубленным. Уходила под брюхо коня земля, осыпанная снегом. Поняли и рязанские дружинники, что быть им побитыми, если не опрокинут московских пеших. И не опрокинули. Куда кидаться? Куда?! Стеной торчат копья, конь не прыгнет, даже если его ножом колоть. Рванулся с коня рязанец, прыгнул с седла на копья, схватил два копья руками и повис на них — опустить дугу хотя бы в одном месте — и пал на землю, истерзанный копьями в клочья.

Олег вел дружину в обход пешей фаланги. Из леса, на легких грунях выходила навстречу московская конница.

Олег догадался, что сейчас произойдет. Нет, они не пойдут врукопашную, падут с коней наземь и встретят его дружину залпом тяжелых железных стрел. Олег остановил коня.

То не страх, а бессилие! Оглянулся. Попал под руку рязанский тысяцкий Епифаний. Стегнул его наискось плетью по лицу и крикнул:

— Ну что? Взяли боязливых и робких москвичей?

И поскакал, спасая дружину, спасая и себя для Рязани еще раз. Куда? В Литве не примут! В Орду, к Мамаю? Ползал в прахе перед Мамаем в поле над Проней, клялся в душе, что настанет час и будет Мамай отмщен! И что же? К нему на поклон? Нет! Скакал Олег в дальние лесные ловы, где захоронились в лесу его терема. Рядом Епифаний Коряев. Стерпел удар плетью. Голову ему отсечь следует, да нет силы — вокруг его боярская родня.

— В Орду, князь!— крикнул он.

Олег выхватил саблю и взмахнул ею над головой боярина. Епифаний рванул коня, конь отпрыгнул в сторону. Ничего не сказал, осадил коня, провожая косым взглядом Олега. Московское войско обступило Переяславль рязанский. К Владимиру пронскому скакали гонцы звать его на княжение в Рязань.

7

Известие о победе над рязанцами не обрадовало Дмитрия. Он не сомневался, что усмирить рязанских бояр не будет стоить большого труда. Владимира пронского поставил на стол на рязанской земле в назидание Олегу. Другом хотелось видеть Олега, а не врагом.

Одного успокоил, другой надвигался. С литовской земли приходили известия, что к лету надо ждать Ольгерда. Это противник опасный. Дмитрий повелел по зимнему пути сдвигать к Москве городовые полки. За душевным утешением и выверить свои думы поскакал в Троицу к Сергию. Отстоял обедню, Сергий пригласил его в трапезную. На столе в обилии чеснок, луковицы, капуста монастырского засола, овсяная каша. После обеда прошли в келью старца. Сергий видел, что ломает Дмитрия внутреннее смятение. Усадил князя в келье на лавку, сам сел в кресло, в коем проводил долгие ночные часы за чтением древних писаний.

Великий князь, а всего лишь юноша. Двадцать лет князю, а на плечи легла забота, под которой согнулся бы и его дед. Вот так-то сиживал в этой бревенчатой келейке и отец Дмитрия, Иван Иванович, вникая в старинные рукописи, выбирая оттуда мудрость. Его сыну — поле битвы, меч в руку вместо книги. Ему порезвиться бы, пополевать как витязю, ему в бой, а он должен ждать, а он должен вооружиться лукавством тонкого политика, какими были римляне или древние государи восточных царств.

Странствует по свету иеромонах Троицкой обители, забрел от гроба господня в италийские земли. Пишет, что паписты украшают свои церкви предивной живописью, воздвигают храмы, от одного вида коих душа возносится в небо.

Сергий достал письмо и прочитал князю.

Дмитрий слушал терпеливо, не очень-то ему было это интересно, хотя и он не раз мечтал украсить княжий терем в Москве, да не до украшений с ордынскими делами.

Перед Сергием он не привык таиться, грубовато спросил:

— Зачем все это?

— Они строят храмы, их художники расписывают стены храмов, они собирают остатки древних народов. Ничто так мне не возвышает душу, как прекрасное, а у нас кровь и кровь, жестокости и ужасы...

— Не поверю, чтобы и у них не боролись за власть! — заметил Дмитрий.

— Вот к этому я подвожу, сын мой! Когда Батый, истребив Киев, кинулся с войсками в Европу, немецкий император имел с ним сговор против всех государей! Но не о них, сын мой, я веду беседу. — Имея за спиной Русь, Батый не посмел продвигаться в Европу, не помог ему сговор с немецким императором. Мы оставили фрягов и франков наслаждаться совершенствованием души, а ныне и нам пора! Очищать себя — вот премудрость, удаляться от зла — вот хитрость! И мы воздвигнем прекрасные храмы, при виде которых будет петь душа, явится Русь прекрасной, как спящая царевна! Или мы отринем зло ордынского ига, или погибнем!

— Я это знаю, отец! Почему этого не хочет знать Михаил, почему этого не хотят знать Ольгерд и Олег?

— Не бойся, сын мой, ни смятений, ни молвы, ни сокровенного лукавства и тайной брани. Ты выбрал великий путь. Все отойдет, забудутся имена твоих врагов, прахом окончатся хлопоты Михаила, не помянут добрым словом Ольгерда, бедна будет слава Олега. Твое же дело не будет забыто, пока жив будет хоть один русский на земле.

— Душа рвется в бой, разум не велит!

— В ратном деле слушай разум, а не душу! Михаила прогнать — не тайна великая...