Лилея

–  Прям тебе, по убору!
– фыркнула Катя вместо той, кого назвала Мадлон. Та, меж тем, наклонилась вновь над Парашей с чашкою и тряпицей в руках.
– Дети у меня есть, но мало, трое.

–  Мало?! Мы ж еще молодые!

–  Двадцать два года, не такая уж молодость. У других по пятеро бывает. Старший, Янко, маленькой барон цыганский.

–  Будет бароном после твоего мужа?
– Нелли, в отличье от совершенно успокоившейся Кати, наблюдала исподволь, как Мадлон отирает Парашино лицо мокрым полотном. Какое ж оно бледное!

–  Зачем будет? Он уж сейчас барон.

–  Ты разве тоже вдова?

– голос Нелли упал.

–  Нет же, - отмахнулась Катя.
– У нас все по-другому, тебе объяснять - только запутывать.
– Про Филиппушку лучше скажи.

–  Не могу теперь, - сквозь зубы проговорила Нелли.
– Лучше меньше сейчас вспоминать, ужо после погорюю. Мне сейчас Романа надобно найти да отобрать у них, у синих.

–  Роман, твой сын?

–  Платон мой сын, дома остался, ну не дома, неважно. А Роман брат, девять годов ему о прошлой неделе сравнялось, уж ты не застала.

–  Девять годов? Так вот она, тень двойная на луне! Я-то в толк взять не могла все годы!
– Катя покрутила головою по плечам.
– Ох, задеревенела вся, мочи нет!

Параша еле слышно застонала.

–  Ну, Бог троицу любит, - довольно заметила Мадлон.
– Есть у меня славное винцо, пополам с водицей напьетесь, вовсе ладно будет. Слышишь, златовласая моя, все ладно с твоей подружкой! А ты, Кандилехо, чай, вовсе отошла?

–  Ты знаешь ее цыганское имя?
– Да, в первый раз Нелли не показалось, женщина вправду обращалась к Кате по-свойски.

–  А сама я кто, по-твоему, златовласая?

На цыганку женщина ну никак не походила: серый чепец, серый передник, все самого грубого полотна, темное платье винного цвету, ни ленточки, ни колечка. Не непременно надобно цыганке быть в цыганском наряде, да только та же Катя, еще почитая себя крестьянкою, страх как любила все красное. К яркому любовь у цыган в крови.

–  Цыганку и единственный цветочек выдаст, - усмехнулась Мадлон, верно поняв изучающий взгляд Елены.
– Не веришь? Глянь!

Из почерневшей глиняной вазы, украшавшей каминную доску, женщина вытянула желтый цветок. Что за цветок, Бог весть, верно местный, вовсе невзрачный. Мадлон поднесла цветочек к своему унылому воротнику-стоечке… И невзрачное лицо ее вмиг переменилось от соседства с невзрачным растеньем. Словно вдвое выросли ресницы, брови дрогнули, будто изготовившиеся к полету крылья, желтые искорки засверкали в черноте глаз, словно кувшинки в омуте, темные губы капризно изогнулись…

–  Нещасные мы женщины, цыганки, без украшений никак нам нельзя, - Мадлон засмеялась, а вослед за ней и Катя.

–  Вот уж верно, в строгом наряде в тебе цыганки не признать, - согласилась Нелли.
– Только из чего иметь столь безобидный секрет?

–  Кабы я знала о том раньше, так не осталась бы одна сейчас, - Катя сделалась сумрачна.
– Я здесь была три дни тому, а люди мои остановились в трактире. Пятеро молодцов со мною было, каждый на все руки. А к утру ни один не пришел. Патруль синий проходил, увидали, что цыганы сидят себе вино попивают, тут уж и перестреляли всех, прямо на заднем дворе.

–  Но отчего… - Сердце Нелли упало: пять человек через нее погибли.
– Дворян они убивают, а цыганы при чем?

–  Не знаю, - Катя стиснула зубы.

–  Дело простое, милые, - Мадлон усмехнулась.
– Всяк изверг любит, чтоб за границу пределов его власти люд только с оружьем на войну ходил. А как человек без войны к соседям пойдет, ну увидит, что им живется веселей? А цыганы народ вольный, границ-пределов для них нету. С цыганами молва летит, извергам это не любо. Чаще всего в шпионстве обвинят, ну да вина всегда сыщется, была б охота. Я тут давно живу, вся улица знает, кто я. Да только соседи не донесут, боятся черного глазу, цыганского сглазу. А я, как синие власть забрали, хожу серой мышью. Ах, знала бы, упредила!

–  Знать бы, где упасть, соломки подстелить, - возразила по-русски Параша, вроде бы понявшая речь Мадлон.
– Я чаю, с Катькою молодцы знали, на что шли, без обиды умерли. Ох, мука-то мученическая лежать с деревянными устами, когда вокруг языками рожь молотят!

–  Очнулась!!
– разом закричали Нелли и Катя.

Мадлон меж тем уже развела водою розовое вино, при чем на всех трех у нее нашлась только одна оловянная кружка. Впрочем, с малолетства друг к дружке привычные, они и не думали брезговать, пустив убогую чару по кругу. Вино, вопреки уверениям, оказалось так себе, но силы подкрепляло замечательно.

–  Что покойники меня корить воротятся, я и не боюсь, - Катя отерла ладонью губы.
– Правду Парашка говорит, ехать сюда звала, да не упрашивала. Только одни-то мы как сладим, хотелось бы знать.

–  В детстве сладили одни одинешеньки, - нахмурилась Нелли.

–  Одинешеньки, как Федотка-сиротка, - усмехнулась Параша.
– А батюшка, а Филипп Антоныч, а народ с Алтая?

–  Так те не враз подоспели, - заспорила Нелли, сделавши еще один глоток - такой большой, что кольнуло в груди.
– Может и теперь кто по дороге-то поможет! Я о другом речь веду - мы сами решили, что нам, трем, делать надобно. И теперь должны решить за себя, а там что Бог даст.

–  Экой жмудский язык-то чудной, - заметила Мадлон, наполняя водою кружку вновь.

–  Да не жмудь они, говорила ж я, русские, - отозвалась Катя на дурном своем французском. Положительно, Нелли уж сама смешалась, кто кого понимал и как.

–  А, из Варшавы, - Мадлон, верно, впрямь почитала свое вино хорошим, коль скоро наливала придирчиво отмеривая.

–  Ты мне объясни, касатка, первым делом, кому тут и на что сдался твой братец?
– воротилась Катя.

–  Ошибкою украли, с племянником перепутали.

–  А, с Филипповым-то сынком! Враги кровные, ясное дело!
– Катя сидела на полу, как, впрочем, и Нелли с Парашею, ибо в жилище Мадлон имелся только один тяжелый табурет в углу. От этого сиденья ли на полу, от того ли, что вновь было их три, Нелли показалось, что детские времена воротились.

–  Не кровные, Катька, не кровные, но враги. Хуже кровных по-своему. Отчего сразу не убили, загадка. Думала было, что со свекром-батюшкой хотят на чем-то торговаться, да нет, убили господина де Роскофа. Всю голову я поломала, Катька! Покуда вить не пойму, зачем им мальчик, не пойму и другого - где он.