Лилея
Шрифт:
– А ты хоть раз осенила себя крестным знаменьем, когда являлось сие видение?
– быстро спросил отец Модест.
– Ох, да разве я помню, - голос Елены упал.
– Горе с тобою, Нелли, как всегда с тобою горе, - уронил отец Модест с горечью. Странным образом изменилось его лицо, словно он в ней, Елене Росковой, вовсе разочарован. Сердце сжалось, до того сие было больно.
– Понимаю, что не иметь с первых годов жизни спасительной привычки к молитве - изрядный ущерб, восполнить каковой неимоверная трудность. Однако ж сие не вовсе невозможно! Уж ты ли не повидала всякого, другая б удостоверилась на твоем месте, сколь слаб человек без оной первейшей опоры христианина! Хоть бы ты помнила, что позабыла!
– Уж от сего-то какая радость?
– обида продолжала когтить Нелли.
– Ты впрямь не понимаешь?
Крыть было нечем. Да, доводилось ей слышать о том, как самые лучезарные, самые белоснежные ангелы рассыпались в прах перед крестным знамением. Только разве ж она знала, что ей является святой? Сперва думалось так, кусочек чьей-то жизни, не боле того. Другое дело, что ее б и тогда не убыло лишний раз перекреститься.
Господин де Роскоф тоже глядел строго и невесело.
Но она же наверное знает, что ее святой король - никакая не нечистая сила! Пустое, это для отца Модеста никакое не доказательство. И другие так думали, допрежь тебя, скажет он и будет по-своему прав.
– Логика голосу сердечному не внимает, - Нелли вздохнула.
– Что толку, что тогда, средь лилей на поляне, глядел он таким светлым.
– Ты сказала, на поляне среди лилей?
– отец Модест весь подобрался.
– Нелли, дитя мое, вспомни, далеко ль от видения были самое мощи?
– Да он рядом с ними и сидел. Прямо на носилках. Король мальчик, меньше Романа.
– Уф… - в часовне, где так и не пахло лилеями, заблагоухало таким человеческим, таким обыденным запахом лаванды: отец Модест вытащил из обшлага платок и отер выступившую на челе обильную испарину.
– Не соскучишься с тобою. Тебе вправду было святое видение, маленькая Нелли.
– Я поверил бы и без доказательств, - заговорил наконец господин де Роскоф.
– Сие выход, коего мы сами не могли сыскать. Другого нет. Еще недавно я сказал бы, может статься, что не хотел бы дожить до сего дня. Но доживши до него, я говорю: щаслив, ибо вместо мог бы дожить до дня многожды худшего. Помилуй нас Господь.
– Аминь, - ответил отец Модест.
ГЛАВА XXXIV
Катя стояла посередь маленького садика, того самого, где полдня тому нашла пристанище Нелли, чтобы перебрать с собою наедине наломанные дрова. Вот вить странность, у ней возникло сейчас чувство, что и подруга укрылась среди неумело подстриженной хвои с подобными же намереньями. Но Катька же, вроде как, ничего не натворила. Либо - похуже чем Нелли, натворила что-то неладное в собственной душе. Рука молодой цыганки, потянувшаяся сорвать мелкий темный розан, застыла, сжимая колючий стебель. Ровно и шипов не чует…
Нелли решительно спустилась в садик, прошла к неуклюжей, загробного виду скамейке на львиных каменных лапах.
Катя обернулась и кивнула подруге, но как-то все слишком медленно.
– А скажи, Катька, как это Иеремия выспросил синего без магнетических зеркал?
– Спросила Нелли, чтоб хоть чего-нибудь сказать.
– Нифонт по-иному все делал.
– И, скажешь тож, Нифонт, - Катя неожиданно оживилась. Нелли даже подумалось было, что недобрая задумчивость подруги ей попросту примнилась.
– Нифонт работал, как его отец да дед работали. А Ерёмка - другое дело. У них вить в семье целая наука, как злые уменья от рожденья развивать. Уже четырех годов должно уметь чужому человеку так в затылок уставиться, чтоб тот обернулся на тебя. Тут, я чаю, и глядеть надобно выучиться подолгу не мигая, и всею силою в этот самый взгляд уходить. Ох, не враз такого добьешься. Пятилетка должна мелкая живность слушаться, вроде щенят. К осьми годам уж надо помаленьку с лошадью слаживать. Долгая наука, и лаской и таской вколачивается, и, главное, великими трудами.
– Ну, это я и без тебя догадываюсь, хоть эдаких
подробностей и не слыхала. А какое ж для Иеремии исключенье?– У них в хозяйстве заместо кошки больших ужей держали, - Катя улыбнулась с какой-то нежданной мягкостью.
– Уж он взаправду лучше от мышей. Хотя кошку-то, правду сказать, молоком можно и не баловать, а вот ужу беспременно каждый день блюдечко поставь, иначе к дому не привяжется. Понятно, дети с ними баловались, и Ерёмка, и три его сестры. Был он двух годков. Мать по хозяйству захлопоталась, девчонки при ней, никто и не глядел, как он на огороде играет. А потом глядят - нету мальчонки. На дворе не видать, на огородах не видать, а вокруг хозяйства просека у них была, до лесу малому самому не добраться. Куда дитё подевалось? Мать, понятно, напугалась кабы зверь не уволок, сама помнишь, какие там места. Бегает, кличет, нет как нет. Бежит, а на задах вроде как яма раскрылась, аршина в три в обхвате. Глянула вниз да обомлела. Гадюки там, оказалось, на зиму гнездо себе свили, огромное. Дитенок, видать, прыгал сверху, да и провались. Сидит Ерёмка в яме, а змей растревоженных там не меньше дюжины.
– Брр, - Нелли поежилась. Раз Иеремия жив-здоров, то, надо думать, противоядия у людей Крепости нашлись. А все же жутко представить младенца в земляной яме, из стен коей, словно бы ожившие корни древесные, лезут змеи.
– Так он сидит там, - Катя продолжала улыбаться, - улыбается, песенку какую-то гулит. Двух гадюк на шею себе повесил, одной голову обкрутил, а из четвертой ручонками узлы вяжет, ровно из веревки. Привык, вишь, ужами-то забавляться домашними. Так мать незнамо сколько стояла столбом - боялась змей лишнего рассердить. Так уж и пришлось ей дождаться, покуда дитё самое не наскучило змеями. Сам он их поснимал и стал из ямы карабкаться, тут уж она его и подхватила да прочь! Ни единого укуса, мать покуда глядела, уж приметила, что гадюки-то ровно шелковые были. Нифонт о ту пору в отъезде был, в китайских краях, но уж как воротился, она все рассказала. Тут Нифонт и понял, что Ерёмка уродился таков, какими в ихней семье всю жизнь быть научаются. И то, мать его была хоть сама из немудреных девок, но дед ее духов умел бубном скликать. Такой у айротов называется шаман. И вправду сказать, все китайские да прочие дела Ерёмка играючи одолел, а уж с тринадцати годов с ним и сам Нифонт не тягается.
– Что-то ты больно много о том знаешь, - подозрительно заметила Нелли.
– Случаем, - Катя густо покраснела.
– Покуда занимались тем сем, так слово за слово…
– Слушай, Катька, а ты не влюбилась ненароком?
– Нет, - отчего-то предположенье о стреле Амура произвело на молодую цыганку довольно странное действие. Теперь она не глядела смущенною, напротив, воспряла словно бы в гневе. Краска замешательства, казавшаяся ей необычайно к лицу, сменилась некрасивою бледностью.
– То есть да, твоя правда, и вовсе худо, коли уж и со стороны видать.
– А чего ж тут худого?
– Нелли улыбнулась.
– Худо я ваши обычаи понимаю, что верно, то верно, но ты, вроде как, женщина вольная? Или в том дело, что ты старше будешь?
– Да глупости, - отмахнулась Катя в горькой досаде.
– Моложе, старше, пустое. Не помнишь разве, кто я?
– Ах, вот оно что, - Нелли сочувственно кивнула.
– Ты - племени лавари, из князей цыганских. Он, стало быть, тебе не ровня.
– Опять ты не понимаешь!
– Катя выпустила, наконец, розовую ветку, так и не сорвавши себе бутона.
– Разве в том дело…
– Ну, так либо говори в чем, либо пойду я, без твоих амуров хлопот много.
– Нелли притворилась, что приподымается со скамьи. По детской памяти знала она наверное, что подруга сейчас не вытерпит.
– Мы по древним правдам живем, не по новым, - Катя глядела куда-то мимо Нелли, на чахлый цветник.
– Через них весь мирострой иначе глядит.
– Да помню я, осквернение порога то самое, опять же мертвецов ты боишься…
– Не боюсь. Ну, почти не боюсь, - поправилась Катя, поймав насмешливой взгляд подруги.
– Боялась покуда разуметь не могла, что к чему. Мы, цыганы, людишки не трусливые. Страх у нас вроде как подсказка, в крови живущая. Кровь она умная, знает, что запрет в человека только страхом втемяшить можно. Ну, ладно, не только. Еще бывает противно когда так, что мочи нету, тож не переступить. Хотя страх все ж таки крепче схватывает.