Лилия долины

В восемь часов вечера я стал свидетелем глубоко растрогавшей меня сцены, каких мне раньше не доводилось наблюдать; обычно я оставался с графом в гостиной за игрой, а все это происходило в столовой до того, как детей уводили спать. Колокол прозвонил два раза, созывая домочадцев.

— Теперь вы наш гость и должны подчиняться уставу нашего монастыря, — сказала графиня, взяв меня за руку и увлекая за собой с тем невинно-шутливым выражением, какое мы часто видим у истинно верующих женщин.

Граф последовал за нами. Хозяева, дети, слуги заняли каждый свое место и, обнажив головы, опустились на колени. В этот день был черед Мадлены читать молитвы; милая крошка произносила их ясным детским голоском, звеневшим, как колокольчик, среди застывшей в торжественном молчании природы и придававшим словам молитвы святую чистоту и ангельскую невинность. То была самая волнующая молитва, какую мне приходилось слышать. Природа вторила словам ребенка множеством смутных вечерних голосов, словно сопровождая их приглушенными звуками далекого органа. Мадлена стояла справа от графини, Жак — слева. Нежные очертания двух пушистых головок, между которыми возвышалась уложенная в косы прическа их матери, а позади желтела лысина г-на де Морсофа, обрамленная белоснежными волосами, составляли картину, которая своими красками как бы воплощала настроение, навеянное звуками молитвы; наконец, создавая единство, необходимое в каждой совершенной картине, эту группу освещали мягкие лучи заката, красные отблески которого проникали в зал, убеждая суеверные и восторженные души молящихся, что божественный свет озаряет верных рабов божьих, стоящих здесь вместе, на коленях, невзирая на разницу положений, в полном равенстве, установленном церковью. Возвратившись мыслью к патриархальным временам, я еще сильнее почувствовал величие этой сцены, столь торжественной в своей простоте. Дети пожелали отцу доброй ночи, слуги попрощались с нами, графиня вышла, ведя за руку детей, и я вернулся в гостиную вместе с графом.

— Там вы вознеслись в рай, здесь же спуститесь прямо в ад, — сказал он мне, указывая на игру в триктрак.

Через полчаса графиня присоединилась к нам, подсев с работой к нашему столу.

— Это для вас, — сказала она, развернув свое вышивание, — но вот уже три месяца работа моя не двигается. Между этой гвоздикой и вот этой красной розой заболел мой бедный мальчик.

— Будет, будет, — сказал г-н де Морсоф, — не стоит вспоминать об этом. Ну-с, шесть и пять, господин гонец короля.

Ложась спать, я замер, прислушиваясь к ее шагам наверху. Она оставалась безмятежной и чистой, а меня терзали безумные мысли и неутоленные желания.

— Почему она не может быть моей? — думал я. — А что, если она, как и я, борется с буйными порывами чувств?

В час ночи я встал, бесшумно спустился вниз, остановился возле ее комнаты и лег на пол; прижавшись ухом к щелке в двери, я услышал ее ровное дыхание, тихое, как у ребенка. Когда холод пробрал меня насквозь, я встал, вернулся к себе и спокойно проспал до утра.

Я не знаю, какой роковой склонностью, каким свойством человеческой натуры можно объяснить удовольствие, с которым я всегда приближаюсь к самому краю пропасти, измеряю бездонную пучину зла, заглядываю в его сокровенную глубину, чувствую мертвящий холод и отшатываюсь в смятении. В этот час, проведенный ночью у ее порога, где я плакал от бешенства, — а ведь она так и не узнала, что наутро ступала по моим слезам и поцелуям, ступала в ореоле своей добродетели, которую я то попирал, то превозносил, то проклинал, то благословлял, — в этот час, который кое-кому покажется нелепым, я пережил необъяснимое чувство, толкающее воинов навстречу неприятельской батарее — многие из них рассказывали мне о такой игре со смертью, — чтобы увидеть, пощадит ли их картечь, и испытать судьбу, подобно Жану Бару [48] , который курил трубку, сидя на бочке с порохом. Назавтра я собрал два букета цветов; даже граф залюбовался ими, хотя обычно такие вещи его не трогали; изречение Шансоне «он невозмутим, словно испанец» как нельзя лучше подходило к нему.

48

Жан Бар— французский моряк XVII века, прославившийся своей отчаянней храбростью. Людовик XIV назначил его командующим эскадрой и возвел в дворянство.

Я прожил несколько дней в Клошгурде; лишь иногда я ненадолго уходил во Фрапель, где все же раза три оставался обедать. Французская армия заняла Тур. Хотя г-жа де Морсоф воистину только мной и дышала, она умоляла меня отправиться в Шатору и, не мешкая, возвратиться в Париж через Иссуден и Орлеан. Я пытался возражать, она настаивала, говоря, что этого требует ее внутренний голос; я повиновался. На этот раз наше прощание было орошено слезами, она страшилась соблазнов светской жизни, которую мне предстояло вести. Ведь мне придется окунуться в круговорот интересов, страстей и удовольствий, которые превращают Париж в бурное море, столь же опасное для чистой любви, как и для незапятнанной совести. Я обещал писать ей каждый вечер, излагая все события за истекший день и все свои мысли, даже самые фривольные. Выслушав мое обещание, она бессильно уронила головку мне на плечо и сказала:

— Ничего не забывайте; я все хочу знать.

Она дала мне письма к герцогу и герцогине, и я явился к ним на другой день по приезде.

— Вам улыбнулось счастье, — сказал мне герцог. — Пообедаем у нас и поедем со мной во дворец; ваша карьера теперь обеспечена. Вспомнив о вас сегодня утром, король сказал: «Он молод, умен и верен». Он жалел, что не знает, остались ли вы в живых и куда вас забросили события после того, как вы так успешно выполнили его поручение.

Вечером я уже был назначен докладчиком в Государственном Совете и, кроме того, получил секретную должность при Людовике XVIII, которая сохранялась за мной на все время его царствования; положение доверенного лица, не сулившее внешнего блеска, но и не таившее для меня опасности попасть в немилость, ввело меня в высшие правительственные круги и стало источником моего благосостояния. Г-жа де Морсоф все предугадала, я был ей обязан всем: властью и богатством, счастьем и мудрыми советами; она руководила мной, ободряла, очищала мою душу и направляла мои стремления к единой цели, без которой юность понапрасну растрачивает свои силы. Впоследствии мне дали помощника. Каждый из нас исполнял свои обязанности в течение шести месяцев. В случае надобности мы могли заменять друг друга; каждый имел свою комнату во дворце, свой экипаж, и, когда нам приходилось путешествовать, наши расходы оплачивались щедрой рукой. Странная роль! Быть тайным учеником монарха, политике которого впоследствии отдавали должное даже враги, слушать его суждения о внутреннем и внешнем положении страны и, не имея на короля явного влияния, все же порой давать ему советы, подобно Лафоре [49] , дававшей советы Мольеру, и видеть, как опытная старость ищет поддержки в молодом задоре. К тому же наше будущее было упрочено, а честолюбие удовлетворено. Помимо жалованья, которое я получал как докладчик в Государственном Совете, король давал мне тысячу франков в месяц «из своей шкатулки» и часто собственноручно вручал щедрые награды. Хотя король и понимал, что молодой человек двадцати трех лет не может долго выполнять ту непосильную работу, которую он возложил на меня, он лишь в августе 1817 года назначил мне помощника, ставшего ныне пэром Франции. Королю было так трудно выбрать мне коллегу, эта должность требовала таких разнообразных качеств, что он очень долго колебался. Он оказал мне честь, спросив у меня, с кем из намеченных им молодых людей я лучше всего полажу. Среди них был один из моих старых товарищей по пансиону Лепитра, но я назвал не его; король спросил меня, почему.

49

Лафоре— служанка Мольера, которой он обычно читал свои комедии, прежде чем поставить их в театре.

— Ваше величество, — ответил я, — вы избрали людей, равно преданных вам, но с неравными способностями; я назвал того, кого считаю наиболее одаренным, и уверен, что сумею с ним ужиться.

Мой выбор совпал с желанием короля, и он всегда помнил, что я не посчитался в этом случае с собственными симпатиями. Он сказал мне:

— Вы будете Первым из двух.

Король не скрыл этого разговора от моего коллеги, и тот отплатил мне дружбой за эту услугу. Внимание, которое оказывал мне герцог де Ленонкур, было причиной того внимания, каким меня окружили в обществе. Слова: «Король живо интересуется этим молодым человеком; этот молодой человек далеко пойдет, он понравился королю» — могли бы заменить мне талант, к тому же они придавали любезному приему, какой обычно оказывают в обществе молодому человеку, особый оттенок почтения к власти. Бывая у герцога де Ленонкура, а также у моей сестры, к тому времени вышедшей замуж за своего кузена, маркиза де Листомэра, сына нашей старой тетушки, у которой я бывал на Иль Сен-Луи, я понемногу познакомился с наиболее влиятельными представителями Сен-Жерменского предместья.

Вскоре Анриетта ввела меня в круг избранного общества, так называемого «Пти-Шато» [50] , действуя через княгиню де Бламон-Шоври, которой она доводилась внучатой племянницей; Анриетта так горячо отзывалась обо мне, что княгиня тотчас пригласила меня к себе; я выказал ей глубокое почтение и сумел понравиться; она, правда, не стала моей покровительницей, но прониклась ко мне дружескими чувствами, в которых было что-то материнское. Старая княгиня решила познакомить меня со своей дочерью, г-жой д'Эспар, с герцогиней де Ланже, виконтессой де Босеан и графиней де Мофриньез, которые поочередно были царицами модных салонов и принимали меня с изысканной любезностью, тем более, что я не претендовал на их благосклонность и всегда старался быть им приятным. Мой брат Шарль теперь не отрекался от меня, напротив, он искал во мне поддержки; однако мой быстрый успех пробудил в нем тайную зависть, причинившую мне впоследствии много огорчений. Родители мои, удивленные таким неожиданным возвышением, были польщены в своем тщеславии и признали меня наконец своим сыном; но чувства их были несколько искусственны, чтобы не сказать, наигранны, и потому эта перемена не оказала особого влияния на мое уязвленное сердце; всякое чувство, запятнанное эгоизмом, не вызывает в нас живого отклика: сердцу претят лицемерие и корыстные расчеты.

50

«Пти-Шато»(«Малый двор») — во времена Реставрации приближенные короля.

Я каждый день писал моей дорогой Анриетте и получал в ответ одно или два письма в месяц. Ее душа всегда витала надо мной, ее мысли, побеждая расстояния, окружали меня атмосферой чистоты и невинности. Ни одна женщина не могла меня покорить. Король узнал о моей неприступности; сам он в сердечных делах следовал школе Людовика XV [51] и, смеясь, называл меня «Мадемуазель де Ванденес», однако скромность моего поведения пришлась ему по душе. Я уверен, что терпение, которому я научился еще в детстве, а особенно в Клошгурде, сильно способствовало благосклонности ко мне короля, который был всегда чрезвычайно милостив со мной. Должно быть, по какой-то прихоти король просматривал мои письма, ибо он вскоре узнал причину моего целомудренного образа жизни. Однажды, когда я сидел и писал под его диктовку, вошел герцог де Ленонкур, несший службу во дворце; король окинул нас обоих лукавым взглядом.

51

...следовал школе Людовика XV.— Придворные нравы в царствование Людовика XV (1-я половина XVIII века) отличались крайней распущенностью.

— Так как же, старик Морсоф все еще не хочет умирать? — спросил он герцога ясным, звучным голосом, которому при желании умел придавать оттенок едкой иронии.

— Не хочет, — ответил герцог.

— Графиня де Морсоф — сущий ангел, и я желал бы видеть ее при дворе, — продолжал король. — Но если на этот раз я бессилен, — с этими словами он повернулся ко мне, — то мой царедворец будет счастливее меня. Вы получаете свободу на полгода; я решил взять вам в помощники того молодого человека, о котором мы вчера говорили. Хорошенько развлекайтесь в Клошгурде, господин Катон [52] !

52

Катон— имеется в виду Катон Старший (234—149 до н. э.) — политический деятель Римской республики, известный своим строгим образом жизни. Здесь имя Катона употреблено иронически.