Лишь одна музыка

Мы доблестно сыграли первую часть квартета, не останавливаясь.

— Хороший темп, — говорит Эллен неуверенно, глядя в ноты, чтобы не смотреть на нас.

— Мне показалось несколько напыщенно. Мы же не квартет Буша9, — говорю я.

— Tы бы не выступал против Буша, — продолжает Эллен.

— А я и не выступаю. Но они — это они, а мы — это мы.

— Какое самомнение, — говорит Эллен.

— Ну, продолжим? Или почистим? — спрашиваю я.

— Почистим, — срывается Пирс. — Это же сплошное месиво.

— Главное — точность, — говорит Билли, будто сам себе. — Как с Шёнбергом.

Эллен вздыхает. Начинаем играть снова. Пирс нас останавливает. Он смотрит прямо на меня.

— Это ты, Майкл. Ни с того ни с сего ты вдруг очень экспрессивен. Не предполагается, что тебе особо есть что сказать.

— Ну, тут написано «с выражением».

— Где? — спрашивает Пирс, будто обращаясь к умственно отсталому ребенку. — Где именно?

— Пятнадцатый такт.

— У меня ничего такого нет.

— Тебе не повезло, — говорю я кратко.

Пирс смотрит ко мне в ноты, не веря своим глазам.

— Ребекка выходит замуж за Стюарта, — сообщает Эллен.

— Что-о-о? — спрашивает Пирс, резко переключившись. — Ты шутишь.

— Нет, это правда. Я это слышала от Салли. А Салли это слышала непосредственно от Ребеккиной мамы.

— Стюарт! — говорит Пирс. — О боги. Она будет рожать детей вообще без головного мозга...

Мы с Билли переглядываемся. Многие наши разговоры отрывисты, язвительны и часто совсем не по делу, что странно сочетается с точностью и выразительностью, к которым мы стремимся в игре. Эллен, например, обычно говорит первое, что ей приходит в голову. Иногда мысли опережают слова, иногда наоборот.

— Давайте пойдем дальше, — предлагает Билли.

Мы играем еще несколько минут. Несколько раз не получается вступить, нет ясного направления.

— Никак не могу собраться, — говорит Билли. — Все четыре такта перед си чувствую себя абсолютно беспомощным.

— А Пирс в сорок первом такте кулдычет как индюк, — говорит Эллен.

— До чего же ты противная, Эллен, — говорит ее брат.

Наконец мы подходим к большому крещендо Пирса.

— О нет, нет, нет! — кричит Билли, отрывая руку от струн и жестикулируя.

— Мы все тут играем громковато, — говорит Эллен, стараясь быть тактичной.

— Слишком истерично, — говорю я.

— Кто истеричен? — спрашивает Пирс.

— Ты, — кивают остальные.

Довольно большие уши Пирса багровеют.

— Твое вибрато надо несколько охладить, — говорит Билли. — Оно как тяжелое дыхание в телефоне.

— О’кей, — говорит Пирс зловеще. — А ты мог бы играть немного помрачнее в сто восьмом такте, Билли?

Обычно все происходит не так. Обычно во время репетиций мы гораздо более дружелюбны. Я виню во всем Брамса.

— У нас вместе ничего не получается, — говорит Билли с неким невинным возбуждением в глазах. — Это было ужасно неслаженно.

— Имеется в виду «ужасная лажа»? — уточняю я.

— Да. Нам надо как-то собраться. Пока это просто какой-то шум.

— Это называется Брамс, Билли, — говорит Пирс.

— У тебя просто предрассудки, — говорит Эллен. — Ты к нему привыкнешь.

— Ну, разве что в маразме.

— Почему бы нам не структурировать игру вокруг мотивов? — предлагает Билли.

— Да тут как-то нет мотивов, — говорю я. — Не мелодии на самом деле, а мелодийность. Я именно это хочу сказать? Какое слово правильное?

— Мелодичность, — говорит Эллен. — И кстати, тут хватает мотивов.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает меня Пирс. — Это все мотивы. Я не говорю, что мне это нравится, но...

Я указываю смычком в ноты Пирса:

— Это мотив? Я не уверен, что даже Брамс счел бы это мотивом.

— Ну, не арпеджио, не гамма, не мелизм, значит... ох, не знаю. Это все безумно и запутанно. Чертов Эдинбург...

— Не бушуй, Пирс, — говорит Эллен. — Ты сыграл последний пассаж по-настоящему хорошо. Меня вдохновило твое портаменто. Неожиданно, но сильно. Ты должен это сохранить.

Пирс обескуражен похвалой, но быстро восстанавливается.

— Но Билли звучит совершенно безвибратно, — говорит он.

— Я старался сыграть помрачнее, — парирует Билли.

— Ну это немного тяжеловато.

— Мне купить новую виолончель? — спрашивает Билли. — После того, как я куплю мобильник?

— Почему бы тебе просто не сыграть выше на струне до? — ворчит Пирс.

— Она будет слишком рычать.

— Ну что, еще раз? С девяносто второго такта? — предлагаю я.

Эллен:

— Нет, после двойной черты.

Билли:

— Нет, с семьдесят пятого.

— О’кей, — говорит Пирс.

После нескольких минут мы снова останавливаемся.

— Это так утомительно играть, — говорит Эллен. — Чтобы эти ноты зазвучали, каждую надо вытягивать. Не то что на скрипке...

— Бедная Эллен, — говорю я, улыбаясь ей. — Может, нам поменяться инструментами?

— Справляйся, Эллен, — говорит Пирс. — Брамс — это по твоей части.

Эллен вздыхает:

— Скажи что-нибудь хорошее, Билли.

Но Билли сосредоточился на пожелтевших нотных листках, которые принес с собой.

— Мой эксперимент с дезодорантом не удался, — вдруг говорит Эллен, поднимая молочно-белую руку.

— Давайте дальше, иначе мы никогда не закончим, — говорит Билли.

В конце концов, после полутора часов мы доезжаем до второй части. Снаружи темно, мы все устали и от темпераментов друг друга, и от музыки. Но мы состоим в странном браке из четырех участников с шестью отношениями, каждое из которых в любой момент может быть сердечным, нейтральным или натянутым. Нашим слушателям не представить, как честно, нетерпеливо, уступчиво, упрямо мы ищем что-то вне нас — то, что воображаем каждый поодиночке, но воплощаем вместе. Где уж тут искать гармонию духа, не говоря уж о возвышенности? Как такая механика, такие остановки и начала, такая легковесная неуважительность превращаются в музыкальное золото, несмотря на наши склочные сущности? И все же достаточно часто, начав вот так банально, мы приходим к пониманию, которое кажется нам правильным и одновременно оригинальным, и к интерпретации произведения, вытесняющей из наших душ — и, возможно, по крайней мере на какое-то время, из душ тех, кто нас слушает, — любые версии, хоть и правильные, хоть и оригинальные, но сыгранные не нами.

1.5

У меня на последнем этаже холодно из-за бесконечных проблем с отоплением. Старые батареи дома Архангел-Корт, еле теплые сейчас, весной будут обжигающими. Каждую зиму я обещаю себе сделать двойные окна и каждую весну, когда цены падают, решаю этого не делать. В прошлом году отложенными на это деньгами я буквально заткнул проржавевшие трубы, чуть ли не сгнившие в бетоне, из них капало на голову моему соседу снизу. В этом году я должен сделать хотя бы спальню.

Лежу в кровати, размышляю, задремываю. Медная крышка над щелью в двери поднимается, письма валятся вперемешку на деревянный пол. Хлопает дверь лифта. Я встаю, надеваю халат и иду к входной двери: счет за телефон, открытка от одного из студентов, которому я даю уроки, рекламный проспект из бюро путешествий, письмо.