Лишь одна музыка

— Вы профессиональный пловец? — спросил я. — Я имею в виду, в клубе все такие?

— О, про это не беспокойтесь. Некоторые из нас переплывали Канал, но есть и такие, что с трудом могут доплыть до того желтого буя. Я просто студент. Учусь на адвоката в Университетском колледже. А чем вы занимаетесь?

— Я музыкант.

— Ничего себе! А на чем играете?

— На скрипке.

— Прекрасно. Ну, плавание — наилучшее упражнение для рук. До завтра.

— Насчет завтра — не уверен, — сказал я.

— Попробуйте, — сказал Энди. — Не бойтесь. Это дивные ощущения.

Я все-таки подошел на следующий день. И хотя я не особенно спортивен, меня соблазнила странная привилегия плавания на открытом воздухе в сердце Лондона. Для зимы — мазохистская привилегия, но после пары недель я и вправду стал получать от этого удовольствие. Вода встряхивала меня, полностью пробуждая, и давала заряд на целый день. После этого — кофе с печеньем в клубной раздевалке, в основном мужское товарищество, разговоры о произвольности форы, которую Джайлс нам давал во время соревнований, воспоминания о былых участниках, легкая болтовня, звучащая с самыми разными акцентами, все это приняло меня в мир, в котором не было ни Архангел-Корта, ни квартета «Маджоре», ни квартиры Виржини, ни прошлого, ни будущего, ни постоянной тяжести моих мыслей.

1.8

По поводу моего собственного акцента: что с ним стало? Когда возвращаюсь в Рочдейл, я обнаруживаю, что с гордостью несу, иногда даже подчеркиваю то, что раньше скрывал. То, что я должен «говорить как следует», было вбито в меня с самого начала моей матерью. Ей казалось, что мне ничего не светит в этом унылом и ограниченном городе, где мы жили. Для ее единственного ребенка спасением была хорошая школа и потом, если получится, университет и профессия. Но я настаивал на моем пути, родители этого не приняли и перестали мне помогать деньгами. У отца была мясная лавка на маленькой улице. Они не упускали случая упрекнуть меня в крахе их надежд, ради которых были принесены настоящие жертвы. В семье никто даже не мечтал попасть в университет. Теперь был я, у меня такая возможность была, но я отказывался даже попробовать.

— Ну, папа, какой смысл заполнять анкеты? Я не хочу туда идти. Все, что я хочу, — это играть. В Манчестере есть музыкальный колледж...

— Ты хочешь играть на скрипочке? — медленно спросил папа.

— Стать скрипачом, Стэнли, — вклинилась мама.

Он взорвался:

— Это дурацкая скрипка, вот что это — дурацкая скрипка. — Он повернулся обратно ко мне. — Как ты собираешься содержать маму своей дурацкой скрипкой, когда меня не станет?

— А что насчет обучения музыке в университете? — предложила мать.

— Я не могу, мам. Я не собираюсь сдавать выпускные по музыке. В любом случае я хочу просто играть.

— Ну и куда эта игра тебя приведет? — спросил отец. — Нормальную пенсию это тебе не даст. — Он старался говорить спокойнее. — Ты должен думать о будущем. Ты получишь стипендию для этого музыкального колледжа?

— Ну, это по усмотрению.

— По усмотрению! — закричал он. — По усмотрению! А если ты пойдешь в университет, то обязательно получишь стипендию. Не думай, что я этого не знаю. Надо проверить твою голову. Посмотри, что с нами и нашей лавкой случилось год назад. Ты думаешь, мы сможем тебя содержать, когда ты пиликаешь на скрипке?

— Я найду работу. Буду платить сам, — сказал я, ни на кого не глядя.

— Тебе придется вернуть скрипку в школу, — сказал папа. — Не рассчитывай на нас, чтобы получить другую.

— Миссис Формби знает кого-то, кто сможет одолжить мне скрипку, по крайней мере на несколько месяцев.

Возмущенно кипя, отец выскочил из дома. Когда он вернулся пару часов спустя, ярость его поутихла, но он был даже в большем недоумении и расстройстве.

— Я был в школе, — медленно проговорил он, глядя то на меня, то на маму, — и этот мистер Кобб сказал мне: «Ваш Майкл очень яркий мальчик, очень умный, он может попробовать языки, или юриспруденцию, или историю. Его возьмут, если он только захочет». Так в чем дело? Почему ты этого не хочешь? Вот чего я никак не пойму. Мы с твоей матерью всю жизнь положили на то, чтобы у тебя было лучшее будущее, а ты закончишь игрой в каком-нибудь баре или ночном клубе. Что это за будущее?

Потребовались годы и вмешательство разных людей, чтобы нас с отцом помирить. Тетя Джоан, его сестра, была одной из таких людей. Она налаживала мир между нами, дразня и провоцируя нас обоих так, что мы с трудом выносили ее участие.

Мы сошлись на некоторое время после смерти мамы, но было ясно, что отец по-прежнему винит меня за мой выбор и считает, что я лишил маму столь заслуженного счастья гордиться сыном.

Позже он был на моем первом концерте в Манчестере. В последний момент он пытался взбунтоваться, но пожилая соседка миссис Формби буквально запихала его в машину. В тот вечер он услышал адресованные мне аплодисменты столь далекого ему городского мира. Поломавшись, он согласился, что, может, что-то и есть, в конце концов, в выбранном мной пути. Теперь он мною гордится и на удивление некритичен в суждениях.

Когда я уехал в Вену, отец не возражал. Тетя Джоан настаивала: чтобы ухаживать за ним, одного человека более чем достаточно — и мое чувство вины унялось. Может быть, удары судьбы, сломив его дух, сделали его мягче. Теперь он полностью сосредоточен на нашей кошке по кличке Жажа12. Но все же в нем осталось чуть-чуть того старого гнева, раньше приводившего меня в ужас. Я и сам порой ощущаю нечто похожее — медленно возникающее и так же медленно уходящее.

1.9

Возвращаясь после моего еженедельного плавания, я вхожу в Архангел-Корт, напевая Шуберта. С электронным ключом наготове, я слышу открывающийся замок стеклянной двери еще до того, как подношу ключ к домофону.

— Спасибо, Роб.

— Не за что, мистер Холм.

Роб, наш главный, но на самом деле единственный консьерж, иногда зовет меня по имени, иногда по фамилии, безо всякой ясной логики.

— Мерзкая погода, — говорит он с энтузиазмом.

— Да. — Я нажимаю кнопку лифта.

— Неужели вы опять плавали? — говорит он, замечая мои спутанные волосы и скрученное полотенце.

— Боюсь, что да. Привычка. Кстати, о привычках: у вас есть лотерейный билет на сегодня?

— Нет-нет, мы всегда их получаем после полудня. Миссис Оуэн и я обсуждаем числа во время обеда.

— И дети участвуют?

— О да. Кстати, мистер Холм, про лифт — его должны ремонтировать во вторник утром, может, это где-нибудь записать?

Я киваю. Лифт, урча, опускается и останавливается. Я поднимаюсь на нем до квартиры.

Я часто думаю, как мне повезло иметь то, чего нет у многих музыкантов, — крышу над головой, которую я могу назвать своей собственной. Притом что на мне висит выплата займа, это лучше, чем снимать. Мне сильно повезло найти квартиру тогда, когда я ее нашел, к тому же в моем тогдашнем чудовищном финансовом положении. Три маленькие комнаты под наклонной крышей, пристанище света, хоть и со всеми причудами воды и отопления, — я никак не мог бы себе позволить купить такое сегодня. Люблю мой вид из окна. Надо мной никого нет, то есть никто не топает мне по голове, к тому же на такой высоте даже шум дорожного движения приглушен.

Здание очень разнородное и даже в каком-то смысле странное, несмотря на его степенный фасад из красного кирпича. Оно было построено с учетом пожеланий владельцев, я думаю, в тридцатые годы и включает в себя квартиры разного размера, от одной спальни до четырех, и в результате — разнообразие жильцов: молодые специалисты, одинокие матери, пенсионеры, владельцы местных магазинов, пара врачей, туристы-субарендаторы, люди, работающие в Сити — туда легко добраться по Центральной линии метро. Иногда звуки проникают сквозь стены: плач ребенка, саксофон, выводящий «Strangers in the Night»13, внутри слышна вибрация, если кто-то сверлит стену; однако обычно — тихо, даже вне моей звуконепроницаемой комнаты.