Лишённые родины

Делакруа сообщил, что этот план Польской депутации был утвержден Директорией безо всяких изменений и уже отправлен генералу Бонапарту. Огинский может получить паспорт, рекомендательные письма к генералу и отправляться в Италию.

Когда всё было готово к отъезду, прибыл курьер с известием о том, что французы уже в Юденбурге, в Штирии; Австрии предложен предварительный мирный договор, включающий несколько секретных пунктов. Франция требует австрийские Нидерланды и Ломбардию в обмен на Истрию и Далмацию, принадлежащие Светлейшей Республике Венеция!

Михал почувствовал противный привкус во рту. Не зря французский плебс уподобился древнеримскому. Французская Республика встала на путь своих древних предшественниц — того и гляди превратится в империю, разбухая, точно клоп, насосавшийся крови, а одна империя всегда договорится с другой… Свобода, справедливость уже не идеалы, за которые идут на смерть, это орудия, которые используют к своей выгоде!

Огинский решил уехать в Брюссель и там дожидаться возвращения Бонапарта в Париж: ему теперь было неприятно находиться в этом городе. Но соотечественники его не отпускали: у них родился новый проект, а Михал был их единственным каналом связи с французским правительством, без которого осуществить задуманное невозможно. В Милане нужно провести конституционный сейм Польши! Впервые услышав об этом от Прозора и Барса, Огинский только рукой махнул: какой сейм? По закону, в нём должны участвовать король, сенат и представители духовенства от всех польских воеводств и провинций. Король уже отрекся от престола и уехал в Петербург; среди эмигрантов в Париже есть только один сенатор, одно духовное лицо, принимавшее Конституцию 3 мая, и один правомочный представитель шляхты… Но от него не отставали, и Михал отправился к Делакруа — лишь бы отделаться от назойливых прожектеров.

Предлог для визита у него был: вернуть рекомендательные письма к Бонапарту, ведь он никуда не едет. Делакруа принял его сухо, даже не предложив ему сесть; он был чрезвычайно озабочен грядущими переменами в правительстве, рискуя остаться без портфеля. Когда Огинский заикнулся о сейме в Милане, он сразу его оборвал: это просто смешно. Михал был с ним внутренне согласен, поэтому просто откланялся и ушел.

Бонапарт вел переговоры с австрийцами в Леобене, а в это время генерал фон Лаудон с двенадцатью тысячами войска шел по берегу озера Гарда, гоня перед собой французов. На Пасху, 16 апреля, часть из них укрылась в Вероне, заняв три форта и поставив охрану у ворот. Венецианский Сенат отправил туда три тысячи солдат регулярной армии, хотя адъютант Бонапарта Жюно грозил ему карой за вмешательство; итальянские крестьяне, распаляемые проповедями священников, брались за оружие; к Лаудону послали гонца с просьбой о помощи. 17 апреля, после вечерни, во всех концах Вероны забили в набат; на улицы выплеснулась разъяренная толпа; французов убивали без разбора, погибли и веронцы, пытавшиеся их защитить; несколько сотен больных и раненых, находившихся в госпиталях, перерезали, как скот; часовых у ворот разоружили и бросились к фортам, чтобы их штурмовать, но генерал Баллан открыл огонь из пушек; в городе начался пожар.

На следующий день на склоне гор против Вероны появились тирольские войска. Воспрянув духом, мятежники вырезали небольшой гарнизон Кьюзы, капитулировавший из-за отсутствия провианта. Однако тирольцы отступили по приказу Лаудона: 18 апреля Австрия заключила с Францией мир. Теперь граждане Венецианской республики могли рассчитывать только на себя.

Французский гарнизон в Вероне держался из последних сил, страдая от голода: солдаты не ели уже три дня. Авангард генерала Кильмена, посланный им на выручку, был атакован хорватами при поддержке нескольких тысяч вооруженных крестьян, но французский снаряд угодил в пороховые ящики. Взрыв, смятение, беспорядочное бегство, истребление пехоты кавалерией… Вечером 22 апреля французы вошли в Верону по обоим берегам Адидже. Солдаты бросились грабить дома; трех предводителей мятежников судили военным судом и расстреляли, а мстительный генерал Баллан еще и наложил на город контрибуцию в сорок тысяч дукатов.

Но и восстание в Галиции сорвалось: заговор в Лемберге был раскрыт, начались аресты… Обер-Дюбайе, торопивший события, после Леобенского мира получил новые инструкции и распустил ополчение в Валахии, которое должно было пополнить собой легионы Яна Домбровского.

Польские эмигранты в Париже об этом еще не знали. Прошел слух, что в Гамбург прибыл Костюшко, и Огинскому поручили написать ему письмо от имени всех соотечественников: поздравить с выходом на свободу и порадоваться великодушию российского самодержца, снявшего тюремные оковы с бывшего врага. Одновременно составили проект конституционного сейма в Милане и разослали приглашения возможным депутатам — Адаму Казимиру Чарторыйскому, Игнацию Потоцкому и еще многим другим полякам, укрывшимся в Галиции.

Под письмом к Костюшко стояли сорок подписей. Начальник благоразумно не стал на него отвечать и во Францию не приехал. Гонца с письмами к галичанам перехватили на границе. Австрийской полиции работы прибавилось…

***

Торжественный въезд императора в Москву состоялся в канун Вербного воскресенья. Всю гвардию отправили в Первопрестольную; камер-юнкерам и камергерам тоже было велено участвовать в церемонии верхом, в юберроках — широких кафтанах пунцового бархата, дозволенных по случаю холодной погоды. Паркетные шаркуны оказались горе-кавалеристами и наделали большую конфузию: лошади, не слушавшиеся поводьев, завозили седоков куда сами хотели, ломая ряды, а камер-юнкер Хвостов и вовсе свалился под копыта и был вынужден остаток пути проделать в карете. Впрочем, в его падении подозревали умысел, дабы не подвергнуться взысканиям за новые оплошности и как-нибудь не прогневить государя еще больше.

Хвостов считался худшим российским стихотворцем, однако ода верноподданнейшего Дмитрия Ивановича, преподнесенная им «любящему отцу Отечества и душ своих подданных», была принята благосклонно. Сочинителю хватило ума похвалить военную реформу, столь резко отвергнутую дядей его супруги. Поэтому император и командировал Хвостова в Кобрин с устным наказом уговорить фельдмаршала вернуться на службу или хотя бы явиться на коронацию, но Суворов отказался наотрез. Совсем не думает о благополучии родных! Что сложного в том, чтобы приехать? Какая-то тысяча верст!

Император с сыновьями тоже ехали верхом; государыня, великая княгиня Елизавета и великая княжна Мария — в большой карете. Великой княгини Анны с ними не было: из Петербурга она выехала уже больной, но старалась пересилить себя, потому что государь не любил «притворства». В Москве стало ясно, что у нее воспаление легких; ей сделали кровопускание. Павел зашел ее навестить: «Теперь я вижу, что это серьезно, и мне очень досадно, что вы так больны; признаюсь, до сего времени я думал, что это всё жеманство, приобретенное во время прошлого царствования, а я стараюсь его искоренить». Анна испуганно таращила на него глаза, изо всех сил удерживаясь от кашля…

Павел любил длинные церемонии. Выступив около полудня из Петровского дворца, кортеж несколько часов добирался до Кремля. Старые триумфальные арки обновили и поставили еще шесть новых: на Тверской улице у Земляного города и у Тверских ворот, у Воскресенского моста, на Мясницкой у Китай-города и у Земляного города, а еще у Елохова моста. Император в мундире ехал по Тверской с обнаженной головой, держа шляпу в руке и кивая зрителям на деревянных трибунах; за ним следовали Александр и Константин. У Воскресенских ворот государя приветствовало духовенство под колокольный звон и пушечную пальбу; он спешился, вошел в часовню и помолился чудотворной иконе Иверской Божьей Матери, после чего вновь сел в седло, чтобы продолжить шествие до Слободского дворца — огромного дома против Головинского сада, купленного им у князя Безбородко. Туда прибыли уже часов в восемь. Все войска прошли мимо государя церемониальным маршем, и на этом мучения окоченевших придворных закончились; некоторых пришлось снимать с лошадей — сами они уже не могли пошевелиться. В Слободском дворце двор провел пару дней и перебрался в Кремль.

Кремлевский дворец оказался недостаточно велик, чтобы вместить всю императорскую фамилию: великого князя Александра с супругой поселили в архиерейском доме, великого князя Константина — в Арсенале.

На Страстной неделе императорская фамилия говела, что не исключало торжеств, в том числе банкета в Кремле, на котором государю прислуживали высшие сановники. Павел словно стремился наверстать годы безвестности, упиваясь почетом и уважением, в которых ему отказывали ранее. Старания казаться величественно-изящным отнимали много сил; оставшись один в своих покоях, он превращался в обычного усталого человека, менялась даже его походка, однако на следующее утро он вновь не шел, а выступал — неутомимый, великий, недосягаемый. Коронация была назначена на Пасху; в Страстную пятницу император провел генеральную репетицию, чтобы каждый знал свое место и вытвердил свою роль назубок.

Наконец, великий день настал.

Торжество коронования возвестили пушечными залпами. «Боммм… Боммм… Боммм…» — заблаговестил большой колокол Успенского собора; другие колокола подхватили перебором — и пошел трезвон. Духовенство в литургическом облачении вышло на паперть встречать императорские регалии, привезенные из Петербурга, вслед за которыми явились и их величества в сопровождении старших сыновей с супругами и юных дочерей, Марии и Екатерины, в белых парадных платьях вместо принятого при Екатерине русского наряда. Павел надел темно-зеленый длиннополый мундир с вышитыми на левой стороне груди звездами орденов Святого Андрея Первозванного и Святого Георгия и с голубой андреевской лентой через плечо; он был взволнован и сосредоточен. Мария Федоровна сияла зрелой красотой; ее атласное платье с фижмами, расшитое золотыми цветами по подолу, выглядело подвенечным, да и сама она смотрелась невестой — румянец на щеках казался природным, и несмотря на открытую шею, унизанную двумя нитками крупного жемчуга, и обнаженные руки, прикрытые лишь до локтя кружевом рукавов, ей не было холодно.