Лишённые родины

По завершении поздравлений в Грановитой палате устроили церемониальный бал, открывшийся хоровым полонезом под роговой оркестр:

Какия солнцы озаряют Неколебимый росский трон В божественной чете блистают Лучи от царских двух корон. Не возвращен ли нам судьбиной Великий Петр с Екатериной? Се Павел первый и Мария, Се подданным Отец и Мать. Ты в жертву им должна, Россия, Свою всю душу излиять! С любовью мудрость съединилась, Ты в кратки дни преобразилась. Уже правления кормило Направило твой верный ход, И правосудие открыло, Чем будет счастлив Твой народ, Лиются милости реками. О Павел! Царствуй век над нами.

Этим гимном открывалась коронационная сюита, сочиненная Осипом Козловским и состоявшая из шести полонезов, трех менуэтов и шести контрдансов. Для второго полонеза он использовал темы из «Покинутой Дидоны» Паизиелло, для четвертого — главную тему из увертюры к «Волшебной флейте» Моцарта. Когда «граф и графиня Северные» находились с визитом в Вене, они побывали на этой опере, и Моцарт сам сидел за клавесином, а Мария Федоровна брала уроки у Паизиелло — почему бы не пристроиться к сему достойному обществу? В остальных полонезах угадывались темы Плейеля и снова Моцарта, но легкие воздушные мелодии из хрустально-прозрачных превращались в мраморно-солидные, обращая веселье в торжественную скуку. Во время тяжеловесных менуэтов танцоры могли бы заснуть на ходу, если бы не боязнь оступиться на глазах у императора и навлечь на себя его гнев, а контрданс он танцевал только английский, а не французский, и вместо подвижных шассе дамы и кавалеры степенно вышагивали в колоннах и приседали в плие.

Празднества растянулись почти на месяц. Обед у польского короля, прогулка на общественном гулянье… Граф Шереметев принимал весь двор в Останкино. В деревянном дворце-театре, построенном крепостными архитекторами и не уступавшем парижским, крепостные певцы с придуманными для них «драгоценными» фамилиями исполнили на французском языке оперу Гретри «Самнитские свадьбы». Сам Николай Петрович не сводил глаз с Прасковьи Жемчуговой, своей дорогой Параши, трогательно прекрасной в роли Элианы. Он знал, что этот спектакль в Останкино — последний: государь призывает его на службу в Петербург, и там уж ему будет не до крепостного театра. Но Парашу он непременно возьмет с собой; с ее волшебным голосом она сможет блистать и на столичной сцене. Он даст ей вольную…

Московское дворянство устроило бал в Благородном собрании, который открывали Мария Федоровна в паре со Станиславом Августом и Павел с девицей Высоцкой. Бал получился таким же чопорным и утомительным, как и все остальные «увеселения», и его окончанию радовались больше, чем возможности на нем присутствовать. Наконец, представление «Покинутой Дидоны» силами итальянской труппы в Большом Петровском театре завершило программу изнурительных торжеств, и двор вернулся в Павловск.

Дней за десять до этого, пока еще продолжались военные парады и куртаги в Грановитой палате, князь Репнин получил письмо от графа Михаила Петровича Румянцева, шефа Апшеронского пехотного полка, сообщавшего, что фельдмаршал Суворов, овладев умами в Полесье, готовит восстание. Николай Васильевич задрожал от возбуждения: вот он, шанс свести счеты с этим гордецом и выскочкой! Конечно, письмо написано нескладно, и если разбирать его внимательно, в глаза лезет всякая нелепица, о чём Репнину и сказал генерал-адъютант Федор Ростопчин, с которым он решил посоветоваться. К тому же известно, что граф Михаил не в батюшку пошел, покойного фельдмаршала, ума ему Бог не дал, зато самолюбив, обидчив и охоч до сплетен, точно старая баба. Верно, Суворов сказал ему какую-нибудь колкость, вот он и пишет в отместку. Государь же гневлив, горяч и скор на расправу; не стоит беспокоить его из-за этакой пакости! Репнин с этим согласился — и отнес письмо императору сам.

Вечером, двадцать второго апреля в Кобринский ключ приехал на почтовых чиновник тайной экспедиции по имени Юрий Алексеевич Николев — человек уже пожилой, малопримечательный, исполнительный, но небольшого ума. При себе он имел высочайшее предписание доставить графа Суворова в его Боровицкие деревни в Новгородской губернии, под надзор городничего, и потребовал немедленно собираться. Александр Васильевич послал за подполковником Корицким — одним из офицеров, деливших с ним изгнание, который исполнял обязанности управляющего. Так и так, братец, надо ехать. Завтра с утра в путь налегке; все ценности оставляю тебе на сохранение. И вот еще что: не одолжишь ли мне денег на дорогу? Хоть тысячу?

Корицкий сказал, что пойдет за деньгами, а сам кинулся трубить общий сбор. Беда! Приезжавшим в Кобрин офицерам Суворов, как и обещал, раздавал деревни с мужиками, подтверждая право на владение ими партикулярным письмом; от имения отчуждались таким образом почти тысяча двести душ. Все эти письма офицеры, коих набралось девятнадцать человек, позже зарегистрировали в протокольной книге Кобринского суда, на польском языке, но Суворов сей документ не подписал — всё как-то было недосуг. Если он сейчас уедет, с чем они останутся? На ночь глядя поехали в суд, со скандалом и угрозами вытребовали книгу. На следующее утро, когда немудреные пожитки Суворова уже снесли в экипаж, Корицкий подал ему на подпись книгу и другие бумаги; хмурый граф всё подмахнул не глядя и уехал вместе с Николевым.

Месяц спустя тот вернулся, арестовал всех кобринских помещиков и отвез в Киев, где их посадили в крепость. Начались допросы: с каким намерением вышли в отставку и приехали в Кобрин? О чем велись разговоры с Суворовым? О каких умыслах графа им известно? Дознание продолжалось два месяца, но военный губернатор Иван Салтыков ничего от арестованных не добился и отпустил их по домам.

Местом проживания для Суворова выбрали село Кончанское, затерянное в лесной глуши. Новгородскому губернатору Митусову было приказано следить за тем, чтобы фельдмаршал не ездил по гостям, а если в округе появится кто из офицеров, ранее служивших под его командой, — арестовать и доставить на допрос в Петербург. Граф Николай Зубов тоже получил отставку и был выслан из Петербурга вместе с женой и новорожденным сыном, названным в честь великого деда. Юного Аркадия Суворова приютил у себя дядюшка Дмитрий Хвостов, которого из камер-юнкеров произвели в действительные статские советники и назначили обер-прокурором четвертого департамента Правительствующего сената — по военным и морским делам. Графу Михаилу Румянцеву тоже были пожалованы чин действительного тайного советника и должность сенатора.

***

Стояла теплая погода, черная земля жадно впитывала влагу, березки и ивы оделись новой зеленью — весна обещала обильный сенокос и урожайный год. Тадеушек с отцом выехали в поле, взглянуть на озимые. Над дорогой носились быстрые ласточки, плыла по воздуху паутинка, солнце ласково пригревало, точно гладило по плечам и голове, мерно стучали конские копыта.

Тадеушку шел уже восьмой год. Отец сам занялся его воспитанием, чтобы сделать из него настоящего польского шляхтича — храброго, выносливого, неприхотливого и неунывающего. По утрам пан Бенедикт будил сына, стреляя у него над ухом из ружья или выливая на него ушат холодной воды; они уезжали на охоту на несколько дней, бродя по болотам, ночуя в палатках и шалашах, питаясь черным хлебом и кашей, которую стрельцы варили на костре. Пани Анеля плакала, жалея ребенка, который кричал от испуга, простужался и мучился от болей в животе, но не смела перечить мужу. Спартанское воспитание, однако, начало приносить свои плоды: Тадеушек перестал быть неженкой, реже болел, лихо скакал на низкорослой лошаденке, которую ему подобрали, и даже стрелял из ружья. Он сам радовался этой перемене в себе и еще больше любил отца, дорожа каждой проведенной с ним минутой.

Лошади шли шагом; дом только-только скрылся за поворотом дороги, как вдруг из-за рощицы послышался плоский звук поддужного колокольчика. Ни слова ни говоря, Булгарин поворотил коня и поскакал домой во весь опор; Тадеуш еле поспевал следом.

Скачка развеселила его; во дворе ему хотелось спросить конюха, видел ли тот, как славно он мчался галопом, но отец взбежал на крыльцо с видом серьезным и встревоженным, Тадеуш последовал за ним, и едва они прошли в комнату и встали у окна, как в ворота въехали друг за другом две тройки, остановившись у крыльца. Из первой вылезли трое: высокий, грузный краснолицый детина в черном мундире с оловянными пуговицами и огромным палашом на поясе, писарь и какой-то человек в польском платье, по виду — шляхтич; во второй сидел унтер-офицер с двумя солдатами земской полиции. Следом потянулись крестьянские подводы с мужиками; Тадеуш узнал старосту деревни с бляхой на груди…

Матушка и сестры прибежали и обступили отца, ухватившись за него; пан Бенедикт был бледен как полотно. Тадеушек понял, что творится что-то страшное: неужели отца снова заберут и увезут? Он тоже подбежал, собираясь спросить об этом, но в этот момент в двери вошел верзила в мундире, бренча волочащимся по полу палашом.

— Кто здесь хозяин? — спросил он по-русски, ни с кем не поздоровавшись.

Все замерли, и в тишине раздался спокойный голос пана Бенедикта, спросившего по-польски:

— Разве вы не знаете меня?

— Я никого не знаю и знать не хочу, а вы должны знать, кто я! — развязно объявил детина, от которого шел сильный винный дух. — Я, судебный заседатель, объявляю вам, что вы должны сейчас же выбираться из Маковищ и сдать имение поверенному пана Дашкевича, — он не глядя махнул рукой назад, — и вот указ.

Булгарин взял поданную ему бумагу, прочитал и дал прочитать жене.

— Здесь написано, — возразил он, сдерживаясь, — что деньги за имение внесены в суд на контрактах. Однако пан Дашкевич представил большую часть суммы в виде заемных писем, хотя в закладной обязался уплатить всё наличными. Мы подали ему вызов в суд о неисполнении условия и будем ждать решения высшего суда, а прежде того я из Маковищ не выберусь.