Лишённые родины
Шрифт:
Не всё ли равно, что любить — отечество или государство? Два эти понятия уже давно слились воедино, ведь государь — отец народа, с этим никто спорить не станет. Александр искренне считает, что многие распоряжения его отца воистину мудры. И если он требователен в мелочах, то потому, что постиг людскую природу: легче добиться повиновения в малом; одно к другому — и повиновение войдет в привычку.
Матушка тоже бывает придирчива, но ее мелочность — иного рода, в ней говорит больное самолюбие. Вот уж кто судит о других по себе! Бедная Луиза страдает от ее подозрений и попреков, хотя не делает ничего плохого. Сколько обид ей пришлось проглотить, когда стало известно о помолвке ее младшей сестры Фредерики со шведским королем! Из письма герцогини Баденской к старшей дочери, впрочем, явствовало, что предложение неожиданно и она сама в крайнем недоумении, однако матушка обвинила Луизу в интригах, да и Alexandrine… Ах, Боже мой, неужели она в самом
Той ночью слезы прорвались наружу; всё темное, что оседало на дно души, выплеснулось наружу очищающей влагой… Он обнимал ее, говорил слова любви, и они звучали не фальшиво. Ведь он всё-таки любит ее. Не так, как Адам, но это и понятно. Мужчине, чтобы любить женщину, нужно завоевать ее. Мягкое, податливое не загорается; чтобы высечь в сердце мужчины искру любви, женщина должна быть неприступна; мужчина создан для борьбы, для победы; недаром в языке любви так много воинственного: «крепость сдалась после упорной осады»… Чем он заслужил Луизу? Ничем. Она была отдана ему. Но той ночью он был ее защитником и покровителем. она доверилась ему, а не покорилась. Это было так ново… и прекрасно.
Из Гатчины в Петербург в этот раз ехали другой дорогой, через Красное Село, — во главе гвардии, отправлявшейся на осенние маневры. Окрестные пейзажи радовали глаз, но сама дорога была отвратительна; Луиза боялась, что с ней сделается дурно. Она еще не вполне уверена в своем положении, но… Неужели весной он станет отцом? Впрочем, у него еще есть время, чтобы привыкнуть к этой мысли.
Петухи только собирались петь в третий раз, когда Тучкова разбудил денщик: к вам генерал пожаловали. Сергей Алексеевич побрызгал в лицо водой из тазика, натянул штаны — в комнату уже входил Михаил Михайлович Философов. Просил извинить его за ранний нежданный визит и не конфузиться. Что заставило тучного, одышливого старика примчаться в Шклов из Смоленска? В груди шевельнулось дурное предчувствие. Но генерал был не встревожен, а задумчив.
Пока Тучков заканчивал одеваться (денщика выгнали вон), он молча сидел на стуле. Потом рассказал наконец, с чем приехал: попросил написать от его имени просьбу государю об увольнении его от службы. Сам он уже слаб глазами, писать не может, секретарю такое доверить нельзя: враз всем раззвонит, а в скромности Тучкова он уверен.
Не задавая лишних вопросов, Тучков достал свой походный бювар, однако руки его слегка дрожали от волнения. Михаил Михайлович продиктовал ему письмо к государю, которое, верно, уже давно составил в уме; затем Сергей Алексеевич перечитал ему написанное, Философов одобрил, сложил бумагу и спрятал за пазуху.
Обрюзгшее лицо генерала измяла огромная усталость, и чувствовалось, что не один лишь путь в сто тридцать с лишком верст тому виной.
— Чем дальше он царствует, тем более оказывает непостоянства, жестокости, несправедливости, — негромко сказал он. — А щедроты свои рассыпает также без всякого рассмотрения и делает этим больше завистливых, нежели благодарных.
Тучков молчал, но Философову было достаточно, что его слушают. Не каждому он мог сказать такие слова.
— Беспокоит меня и то, что он слишком долго царствует, и я опасаюсь, чтоб, насмотревшись его примеров, молодые Александр и Константин не остроптивели. Какая в будущем надежда для Отечества?
Тучков вскинул голову: слишком долго? Еще и двух лет не прошло… Хотя, по правде говоря, и у него было такое же ощущение. В самом деле, столько перемен, тревог, передряг уже довелось испытать, а сколько еще предстоит! Время принято измерять часами, днями, годами, но оно как строптивый конь: то мчится без оглядки, закусив удила, а то топчется на месте, хоть ты его шенкелем. Если задуматься, то время не река, текущая мимо человека, а дорога, по которой сам человек то бежит во весь дух, если ясно видит цель свою, то еле влачится, озираясь по сторонам, а то и вовсе застывает на месте, пораженный неким… чувством, заставляющим его забыть обо всём. Время следует измерять событиями. Проводимое в страданиях, оно тянется бесконечно. Счастье же длится одновременно мгновение и вечность. Это он только сейчас и понял. А что касается надежды… Генерал уже стар. Старики часто ругают молодых, считая их неисправимыми, словно не знают, что с годами люди меняются, да и характер человека не всегда лежит на поверхности, чаще скрыт в глубине, не видный невнимательному взгляду. Как знать, что думают великие князья, глядя на своего отца и государя? Осуждать его им не пристало, долг сыновний
велит ему покоряться, но это не значит, что в будущей жизни они станут руководствоваться его примером.Михаил Михайлович вздохнул, оперся ладонями на колени и поднялся со стула.
— Ну, спасибо за помощь. Поеду обратно.
— Как? Вы же только что приехали! Я сейчас прикажу самовар…
— Не нужно. Чем меньше людей меня видело, тем лучше. Прощай.
Тучков вышел его проводить, а потом велел подать себе чаю. Ему стало грустно чуть не до слез. Вот и Философов уйдет на покой — умный, добрый человек. Сколько раз он помогал Сергею Алексеевичу советом… К кому теперь обратиться в случае беды?
Семен Гаврилович Зорич, шкловский барин, Тучкову благоволит, но он у императора в немилости. Шклов — еврейское местечко на пятьсот семь дворов и окрестные земли с десятком тысяч крепостных — ему подарила в семьдесят восьмом году императрица, выкупив у Адама Казимира Чарторыйского, и дважды побывала здесь — проездом в Могилёв и обратно. Ведь Зорич тоже был ее «милым другом», правда, всего один год. В местечке, жившем за счет ярмарок и торговли, Семен Гаврилович завел мануфактуры — шелковую и суконную, парусиновую фабрику, канатную, кирпичный завод, кожевенный, свечной, пивоварню, принялся разводить лошадей и основал военное училище на сорок кадетов, построив для него каменный дом с библиотекой, манежем и каруселью. На заводах работали крепостные, которых Зорич закладывал и перезакладывал, а то и объявлял умершими или беглыми, потому что денег ему вечно не хватало. Да, жил на широкую ногу, новый деревянный дом себе выстроил взамен ветхой усадьбы Чарторыйских, родных и знакомых поселил в Шклове, назначив им содержание, но ведь не всё ж себе! Учителей, офицеров, обслугу для кадетов нанимал на собственные средства, покупал для них научные инструменты, книги, построил больницу для неимущих, оранжерею, театр… Когда его дом сгорел, Зорич поселился у своей родственницы-вдовы, занимая всего три комнаты, зато в больших оранжерейных залах устраивал концерты, балы и приемы каждые два-три дня, накрывая великолепные столы на несколько десятков особ. А какие в Шклове праздники, фейерверки, иллюминации! Кадеты разыгрывают в театре французские пьесы получше заезжих артистов, крестьяне поют, юные поселянки танцуют в балетах. И, конечно, каждую ночь — карты, всепоглощающая зоричева страсть…
К моменту воцарения Павла Петровича долги Зорича достигли миллиона рублей. Государь учредил опеку над его имениями, вызвал его в Петербург и принял на службу, сделав шефом Изюмского гусарского полка, который преобразовали в легкоконный, и произведя в генерал-лейтенанты. Однако уже в сентябре девяносто седьмого император уволил Зорича от службы и выслал обратно в Шклов. Семен Гаврилович ехать не хотел, полк сдавать отказался, его арестовали и выслали силой… Что произошло? Говорили, будто Зорич растратил казенные деньги и использовал нижних чинов для работы на личных постройках. Тучкову он рассказывал совсем иное: прежний генерал принуждал его принимать худых лошадей вместо хороших, и Зорич пожаловался на него государю. Тогда тот интриган пошел на хитрость. Один из офицеров зоричева полка, желая избавиться от негодных лошадей, решил некоторых продать; генерал подослал к нему своего человека, который предложил за старую клячу хорошие деньги; молодой офицер, неопытный в таких делах, с радостью согласился, а государю представили всё дело как аферу Зорича…
Почему Тучков не должен верить Семену Гавриловичу? Они оба боевые офицеры, у Зорича есть орден Святого Георгия четвертой степени за дело под Дубоссарами. О переменчивости характера государя Сергей Алексеевич знает не понаслышке. Да и с какой стати Зоричу обманывать молодого человека, почти что родственника?
Да-да, может статься, что уже этой осенью Тучков распрощается с холостяцкой жизнью. Наденька, Nadine, племянница Зорича… Если бы не она да не затеи ее дядюшки, в Шклове можно было бы спиться от тоски. Сегодня вечером они увидятся. Она обещала ему первый и четвертый танец…
Но вскоре после полудня прискакал фельдъегерь с приказом Фанагорийскому полку немедленно выступить в поход в Жемайтию, к прусской границе. Сергей Алексеевич едва успел забежать к Зоричу и оставить записку для Наденьки; Семен Гаврилович поцеловал его в лоб и перекрестил.
Рота за ротой уходила из Шклова; впереди шагали песельники, распевая веселые частушки с задорным посвистом; пылила дорога, фыркали лошади, мотая головами. В это время зоричевы крепостные громили лавки еврейских купцов, написавших (уже третью!) жалобу государю на то, что Шкловский барин облагает их непосильными поборами и продает им водку втридорога для шинков, а кто ее там купит по такой цене? Звенели стекла, трещали рамы под ударами топора; вылетали наружу лавки, стулья, бутыли, бочонки; штуки добротного сукна шлепались в жирную грязь. Бежали вдоль улицы женщины, крича и рыдая, заламывали руки и рвали на себе волосы, а в это время их мужей волокли на гауптвахту под надзором того самого полицмейстера, к которому они взывали о помощи.