Лишённые родины

XVII

Трещали барабаны; ошалелые со сна мальчики в коротком нижнем белье натягивали белые чулки, всовывали ноги в башмаки с пряжками и шли гуськом в умывальную. Потом начиналось самое сложное: неловкие пальцы сражались со множеством пуговичек и крючочков на камзоле и мундире, связывали волосы в косу, заплетали плетешки и взбивали чубчики в вержет, примазывая салом.

Великий князь Константин, шеф Императорского сухопутного шляхетского кадетского корпуса, с довольным видом шел по коридору, заглядывая в дортуары. С тех пор как отец поручил ему надзирать за корпусом, он бывал здесь каждый день, приезжая в пять утра, чтобы насладиться зрелищем побудки кадетов.

Согбенный граф Ферзен, опираясь на трость, с трудом поспевал за ним. Закончив ежедневный осмотр, великий князь собрался уезжать, и Ферзен достал из-за обшлага своего мундира сложенный листок бумаги. Перемигнувшись с Константином, адъютант Евграф Комаровский встал перед Ферзеном, загородив от него своего начальника, и предложил отойти к проему окна.

— Ваше высокопревосходительство, — заговорил он первым, — его высочество приказал мне просить вас никаких представлений на генерала Кутузова более не делать. Всё, что было сделано в корпусе в управление Михайлы Илларионовича, происходило в царствование покойной императрицы; дело прошлое, строгость его величества всем известна, так его высочеству не угодно, чтобы генерал, с честью служивший его августейшей бабке, получил какую-либо неприятность.

Ферзен хотел что-то возразить, но Комаровский не дал ему этого сделать.

— Мы с вами об том уже не раз говорили, так знайте же: это приказ, и я у вас больше никаких бумаг не приму.

Поклонился, щелкнув каблуками, развернулся кругом и быстро ушел.

— Ну что? — спросил его Константин, когда оба уже сидели в седле.

Комаровский вздохнул и закатил глаза.

— А вдруг всё же были злоупотребления, о которых он доносит? Император стороной узнает — мне не поздоровится, — засомневался великий князь.

— Поверьте, это всё личная вражда двух генералов, от зависти в военном ремесле происходящая.

— Ну, смотри у меня. — И Константин пустил своего коня рысью.

…Ферзен медленно вернулся в свои покои. Директором Сухопутного кадетского корпуса его назначили на Рождество прошлого года, и новое дело отнимало невероятно много сил. Кутузов, бывший до него директором три с половиной года, круто поменял порядки, заведенные покойным графом Ангальтом, и сразу заявил кадетам, что они для него не дети, а солдаты. Вместо пяти возрастов ввели четыре мушкетерские роты по девяносто шесть кадет в каждой и одну гренадерскую, считавшуюся более почетной. Начиная с малолетнего отделения — закаливание, прогулки в любую погоду, физические упражнения; для старших — обязательная строевая подготовка, занятия по тактике и военной истории, летом — два месяца в лагерях: учения, караулы, стрельба из ружей, топография, за обедом — чтение вслух артикулов, регламентов, указов и газет. В остальное время, за исключением вакаций, — по восемь часов в классах: русская грамматика и словесность, латынь, французский язык, немецкий, история, география, арифметика и геометрия, механика, фортификация и Закон Божий; сочинение же стихов, музыка, танцы и игра на театре уже не поощрялись. Шалунов и ленивцев заставляли зубрить уроки, лишая отдыха и прогулок, в умывальной держали наготове розги. Кутузова в корпусе не любили; старшие кадеты еще помнили доброго графа Ангальта, бывшего своим воспитанникам «нежной матерью», и скорбели о нем. Ферзену пришлось нелегко: признавая, что его предшественник во многом прав, ведь корпус должен готовить будущих офицеров, а не прекраснодушных мечтателей, он не одобрял совершенно его методов. Солдат не есть бездушный автомат, любовь к Отечеству не привить муштрой и зубрежкой, офицеры не надсмотрщиками, а наставниками юношества быть обязаны, но это не каждому дано, а разве сыщешь в короткий срок таких людей, которые были бы способными учителями и при этом решились пожертвовать своей армейской карьерой делу воспитания кадетов? А тут еще вскрылось, что Кутузов торговал пустошами, принадлежащими корпусу, да и еще кое-что… Ах, как тяжело под старость браться за новое дело, когда здоровье уже не то и сил мало, и не хочется осрамиться…

Вечером, однако, Иван Осипович нарядился, напудрился, нарумянился и отправился к княгине Четвертинской, устраивавшей у себя домашний концерт. Нельзя же чуждаться общества, да и посмотреть на красивых женщин очень полезно для душевного здоровья. Колетта Адамовна и сама недурна собой, а уж ее падчерица Мария Антоновна Нарышкина — писаная красавица!

Гости были преимущественно поляками, хотя и для русской знати двери дома княгини всегда оставались открыты. Графа Ферзена приняли весьма любезно и усадили в специально для него приготовленное кресло. Глаза начинали его подводить, и лица музицировавших расплывались бесформенными пятнами, однако голос панны, певшей польский романс под сопровождение арфы, показался ему знакомым. Ах, ну конечно, Антонина Менжинская! Несвижская знакомая! Верно, и матушка ее где-то рядом — пани Анеля Булгарина.

— Рад вас видеть, целую ручки. Надеюсь, не забыли старика? Поздорову ли супруг ваш? Что привело вас в Петербург?

Пани Анеля отделывалась учтивыми фразами, благодаря за сочувствие и с неохотой отвечая на вопросы о своих делах, однако Ферзен исподволь разговорил ее. Да, слава Богу, пан Бенедикт уже здоров и вернулся в Маковищи, которые нам вернули в залоговое владение, чтобы привести имение в порядок. Ах, вы же ничего не знаете… У графа много недругов из числа выскочек, составивших себе состояние карточной игрой, грабежом во время недавнего замешательства и обкрадыванием польских вельмож; он человек прямой и непоклонный, с ним захотели свести счеты. Ах, вы не представляете, через что нам пришлось пройти! Меня обвинили в кривоприсяжестве, якобы я составила заведомо неверную опись имущества, отдали под уголовный суд и приставили к дому часовых! В Польше никогда так не обращались со шляхтянкой! Захарий Яковлевич Корнеев, назначенный минским губернатором вместо господина Тутолмина, конечно, человек добрый и порядочный, но он не знает ни польского языка, ни польских законов, ни обычаев и вынужден слушать советов людей, которые… А что Тимофей Иванович, где он нынче? Матерь Божия! Конечно, донос был ложным! Как хорошо, что его уже выпустили из крепости. Я не сомневалась, что государь примет мудрое и справедливое решение. Пока я была под арестом, Антонина — вы ведь помните мою младшую дочь? — Антонина с моим кузеном Кукевичем, маршалком оршанским, ездила в Петербург, чтобы припасть к ногам императора. Теперь же мы явились сюда просить удовлетворения за беззаконие.

Ферзен слушал ее внимательно, ахал, всплескивал руками. Спросил, где они остановились (у Осипа Антоновича Козловского) и как поживает его маленький дружок, помнит ли его, не потерял ли саблю? Лицо пани Анели просветлело, как только они заговорили о Тадеуше. Как можно, ваше сиятельство! Тадеушек не расстается с вашим подарком. Лев Александрович Нарышкин (мы у него часто бываем, ведь Козловский занимает этаж в его доме, соседнем с его же усадьбой на Мойке, где воксал в саду), так вот его превосходительство просит меня одевать сына по-польски, в жупан и кунтуш, и Тадеушек непременно препоясывается саблей. В Высоком, где мы жили летом, он усердно занимался с гувернером, так что теперь читает и говорит по-французски, поет под гитару, немного играет на фортепиано, а уж от географических карт и книг по истории его было и вовсе не оторвать!

Порадовавшись успехам юного Булгарина, Ферзен предложил отдать его в кадеты, обещая свое покровительство. Пани Анеля замялась.

— Сын еще мал, по десятому году…

— Что ж с того, в малолетнем отделении и моложе его дети обучаются, заправляют пансионом надзирательницы-француженки, а не офицеры. Да и не нужно сразу в пансион: поживет пока у меня, пообвыкнет. Требуется лишь представить свидетельство о дворянстве: не дворян в кадеты не принимают, только в гимназисты. Впрочем, я вас не неволю, однако подумайте.

Этот разговор сильно смутил пани Анелю. Она стала советоваться со знакомыми поляками, и все в один голос уверяли ее, что ей непременно нужно воспользоваться предложением графа, пока тот не передумал. Но всё же расстаться с сыном, отдать его в чужие руки… Хотя отдавать всё равно придется — не в кадетский корпус, так в какой-нибудь пансион. Но не в России же…

Беседа с Северином Потоцким положила конец ее колебаниям. Граф приехал в Петербург еще в девяносто третьем году, был обласкан императрицей, а ныне состоял камергером при наследнике. Он был известен тем, что открыто высказывал свои взгляды по разным вопросам политики, даже если они могли не понравиться императору. Потоцкий жил на холостую ногу, в трактире, а вечера проводил в гостях. В свои тридцать шесть лет он был уже сед. Серебро волос над молодым, красивым, породистым лицом производило поразительное впечатление; видимо, именно поэтому его слова и запали госпоже Булгариной в самую душу.

— Не обольщайтесь тем, что некоторых из нас возвысили ради нашей фамилии, — говорил ей Потоцкий. — Польши больше нет, и наше значение в прежнем нашем Отечестве скоро не будет играть никакой роли в новом. Пройдет двадцать, тридцать лет, и любой безродный чиновник будет стоять выше бесчиновного потомка польского магната! Нам следует подражать немцам, которые идут служить и вступают в браки с русскими дворянами.

— Мой старший сын, от первого брака, служит ротмистром в Конно-польском полку, а дочь Елизавета вышла замуж за русского офицера, — робко Проговорила пани Анеля.

— Вот и прекрасно! Подумайте же теперь о младшем сыне. Какое поприще для него в провинции? Отдав его в кадеты, вы сделаете ему добро и докажете свою преданность новому Отечеству.

Тадеуш пришел в восторг, увидев манящий своей огромностью Меншиковский дворец на Васильевском острове, отданный под Сухопутный кадетский корпус. Ферзен принял его ласково и приставил к нему в качестве гувернера своего сослуживца по Польше майора Оде-де-Сиона, недавно уволенного Суворовым.

Всю прошлую осень в Кончанское шли жалобы и доносы на Карла Осиповича, ставшего злейшим врагом офицеров — кобринских помещиков. Писали, что он-де устраивает пиры для окрестной шляхты за счет Суворова и собирается бежать за границу, собрав доходы с имения. Александр Васильевич вернул его в Петербург, к Аркадию, а в Кобринский ключ отправил пана Красовского, который после отписал ему, что Оде-де-Сион присвоил себе пятьсот рублей и разных вин из погреба еще на триста. А тут еще супруга, Варвара Ивановна, наделала долгов на двадцать две тысячи. Суворов платить отказался, поскольку сам должен, но государь, уведомленный Николевым, сообщил графине, что она может требовать с мужа по законам. Против царской воли не пойдешь; пришлось отдать жене московский дом на Большой Никитской и увеличить ее содержание до восьми тысяч рублей в год, одновременно сократив содержание Аркадия с двух с половиной до двух тысяч. Так «гайдамак», как Суворов называл теперь ушлого савояра, из этих денег снял в Петербурге квартиру, где поселился с Аркадием и со всем своим семейством (хотя Аркадий вполне мог бы жить у дядюшки Хвостова безвозмездно), выставлял разбойничьи счета, да еще и завел моду ездить с визитами — приучать юношу вращаться в обществе и завязывать полезные знакомства! Это стало последней каплей. Потеряв место гувернера, Оде-де-Сион оказался бы на улице вместе с семьей, поэтому с радостью принял предложение Ферзена пойти в учителя.