Лист Мёбиуса

Не следует забывать, что время было суровое — конец сороковых годов.

Как бы всё сложилось в дальнейшем, Эн. Эл. не знает, поскольку вскоре отца унес неожиданный инсульт.

Эн. Эл. помнит его в гробу, в темном костюме и с удивительной улыбкой, застывшей на устах, — казалось, он что-то существенное уносит с собой. Слишком рано умер отец, чтобы Эн. Эл. мог понять его до конца.

Однако же следует повернуть немного вспять, к тому времени, когда еще был жив отец. Надо ведь рассказать и о «первых мужеских чувствах», хотя, конечно, насколько они мужеские, вопрос весьма спорный, и все-таки его сознанием и подсознанием завладевала женщина.

7

Как упоминалось, для существа лежебокого, в некотором роде склонного к лени, не столь уж легко и приятно заниматься физзарядкой и водными процедурами, но с этим как-то обошлось, тем более что к холодной струе, попадавшей в теплую со сна пупочную впадину и заставлявшей тело содрогаться и протестовать, можно было относиться как к некоему мазохистскому наслаждению. Хотя наружную оболочку драили и отмывали дерзкой мочалкой и лихими окатываниями, с нутряным дело обстояло сложнее. Туда, в застенки подсознания, проникнуть далеко не просто — н-да, если свою греховную плоть истязать подобно монахам, повесить на шею пудовую цепь, хлестать себя нещадно, может быть, успех и будет обеспечен, но — хорошенькое дело! — ведь тут отдает средневековьем, что совершенно чуждо европейскому духу, стремящемуся к свету.

(Кажется, «вопросы европеизма» требуют небольшого отступления, краткого пояснения, дабы не бросить тень на воспитательные принципы отца.

Однажды под вечер молодой человек листал большой, богато иллюстрированный альбом по античному искусству. Поскольку греческое и римское искусство в эпоху ренессанса обрело новую славу и благодаря чистоте своих форм находилось в полном ладу с упомянутым выше «принципом Черни», юноша усердно старался восхититься одной из прекрасных круглогрудых дев Праксителя. Однако та нисколько его не вдохновляла. Оставляла холодным как холодный мрамор, из которого была изваяна. И юноша счел нужным сказать отцу, что ему никак не удается воспламениться античностью — естественно, в «эстетическом смысле», тут же уточнил он. Во всяком случае, индуистский Шива и выкопанная где-то в Кноссе древняя Венера лично на него производят заметно большое впечатление. Художественное, естественно.

Отец тут же сообразил, на что сын намекает, и объяснил ему, слегка запинаясь и подбирая слова, что сорвавшееся некогда с языка понятие «европеец» вовсе не означает исключительно сосредоточенности на культуре Европы и только глупый и спесивый человек пренебрегает Древним Востоком. Он имел в виду оскорбление не только культурных достижений европейского Запада, но вообще всей ойкумены. Конкретные импровизации на темы этюдов маэстро в самом деле были возмутительны именно потому, что пародировали и опошляли обе культуры. Он возражал против скверной, срамной мешанины, не более того. Испытывать радость от пачкотни нездорово, именно болезненная, извращенная тяга к деформации заслуживает осуждения западного рационализма.

Отцу вообще не нравились заумные разглагольствования, он вроде бы стыдился их и во время своей уточняющей тирады повернулся спиной к сыну, несколько обескураженно и вовсе не по-джентльменски засунув большие пальцы за подтяжки, оттягивая и хлопая ими. Архитектор, который во время игры в теннис держал за щекой зеленую конфетку, право, не поступил бы так.

Итак, педагогический эпизод запечатлен и справедливость восстановлена.)

Заглянем глубже, вернее попытаемся проникнуть в те душевные закутки, санитарным состоянием которых мальчик был удовлетворен далеко не полностью. Там жили инстинкты, отнюдь не достойные похвалы — правда, их подавляли, запирали на засовы, но это мало помогало. Они пускали грязновато-белые ростки, смахивающие на картофельные (вовсе не кремово-белые). Говорят, эти ростки, лишенные солнца и хлорофилла, ядовиты, похоже, так оно и есть.

Больше всего сознание молодого претендента на джентльменский и теперь в достаточной степени утонченный европейский образ жизни смущала засевшая в катакомбах подсознания Кристина, или Кристина-клинок, как звали ее односельчане в той самой деревне, покуда все еще анонимной, где школьник проводил свои каникулы.

Что же это была за женщина? — вынуждены мы спросить. Какая скверна в ней таилась, коль скоро из-за нее в молодой душе зрело крайнее недовольство собой? И почему она, вопреки всем усилиям беззащитного юноши, стоявшего на пороге зрелости, донимала его, по крайней мере по ночам?

— Весьма вульгарная женщина, — как-то в присутствии молодого человека сказала о Кристине его мать, чрезвычайно редко выносившая однозначно осуждающие оценки. Еще о Кристине говорили, будто она позорит деревню. А если бы спросили мнение сухотелых тетушек, отличавшихся водянистыми глазами и собиравшихся кучками возле баптистского молельного дома, тех самых, что мечтают о высоком титуле Христовой невесты (ведь Иисуса изображают на рисунках красивым брюнетом, и, надо полагать, все эти тетушки до смерти ему надоели), то непременно услышали бы в ответ, что в этой на вид тридцатилетней женщине цыганского склада сидит сам Вельзевул.

Мужчины в основном относились к Кристине терпимо; разумеется, преимущественно те мужчины, которых можно причислить к греховодникам. Да и вообще Кристина больше ладила с мужчинами, чем с женщинами — вместе с ними у магазина тянула прямо из горлышка пиво и кое-что покрепче, примостившись на деревянном ящике, «отклячив зад», как судачили кумушки. И еще вроде бы Кристина гнала самогон, добавляя в него всякие разные снадобья, сводящие мужиков с ума, известно с какой целью…

Кристина — женщина в соку с низким, несколько хрипловатым голосом, жизнерадостная смуглянка, — конечно, обладающая «дурным глазом», способная наслать любую порчу на ближних своих и на их скотину. Она вполне сошла бы за цыганку, если бы не присущая ей тяжеловесная медлительность. И все же — пусть не по части темперамента — нечто цыганское в ней явно проглядывало, в манере одеваться и особенно в отношении к мылу и мочалке, поскольку она полагала, что вполне достаточно попрыскать на себя одеколоном. Приторно-сладкое облачко клубилось вокруг Кристины, такое чарующе-дурманящее благовоние и впрямь может сбить мужика с пути истинного, увлечь в геенну огненную. Разумеется, наш будущий мужчина не верил в преисподнюю, хотя понятия Добра и Зла все же наличествовали в его сознании как некие основополагающие представления. И его чуткий нюх улавливал их запахи, ибо для него существовали запахи добра и зла — в данном случае можно даже говорить об этике духов.

Кристина на протяжении нескольких лет возбуждала в молодом человеке (собственно, когда это началось, он еще был мальчиком) определенное беспокойство, волнение, некий неосознанный стыд. Когда он встречал Кристину-грешницу возле магазина или просто на шоссе, он как-то внутренне подбирался, и она, естественно, ощущала это. Поздоровавшись, Кристина умышленно задерживала мальчика, подходила ближе и спрашивала что-нибудь о дедушке или об отце. Чаще всего что-нибудь совершенно несущественное. Сама она покачивалась взад-вперед — была у Кристины такая привычка — и под ее плотно облегающим, тут и там расползающимся по швам, ярко-красным ситцевым платьем слегка колыхалось тело, какое-то особенно плотское тело, колыхалось, насколько позволяло платье. Ее могучие груди, чьи размеры, вероятно, определил сам Вельзевул, не желали умещаться в лифе и каждую минуту грозили выскочить на белый свет. Вот именно выскочить.

При каждой встрече эта полная, не водянисто-толстого, а скорее атлетического сложения женщина впивалась в мальчика карими глазами, смотрела на него, усмехаясь и медленно покачиваясь, вполне очевидно, даже не ожидая ответа на свой вопрос. Мальчик, старавшийся стоять прямо в витавшем над Кристиной, кружившем голову благовонном облачке, буквально попадал в беду — ему хотелось отвести глаза, потупить взор, что было не совсем прилично, на что требовалось еще больше смелости: Кристина, собираясь в магазин, обычно надевала растоптанные туфли, которые русские называют лодочками, и непременно шелковые чулки. На чулках всегда были спущенные петли, как будто тонкое плетение не выдерживало высокого давления икр. Белые полоски на темных чулках, подчас шириной в ленточного глиста, шли от самых туфель вверх и исчезали… ох, об этом страшно подумать, хотя и думать тут особенно не о чем. Да, потупить взор мальчик не смел, потому что ленты-глисты грозили перехватить дыхание. Да и что можно ответить на вопрос: «и какое же сегодня настроение у нашего вольного господина?» Кристина всякий раз называла его вольным господином.

— Может, придешь пособить Кристине сено приминать? — спрашивала эта вульгарная (так уж мать определила), порочная, отталкивающая, но вместе с тем самым странным образом притягивающая и околдовывающая женщина. — Мне помощь нужна, я ведь полуодинокий человек…

В подобных случаях мальчик отвечал запинаясь, что его ждут неотложные дела.

— Ну, как-нибудь в другой раз придешь, — рокотала Кристина своим воркующим контральто.

О Кристининых сеноприминаниях немало злословили в деревне. Происходили они в основном вечером и ночью, порой в них принимали участие сразу несколько мужиков. Якобы меньшее число помощников Кристину не удовлетворяло.