Лист Мёбиуса

— Гиппократ, конечно, не говорит о нивелировке, он говорит о здоровье. Практически здоровых людей, конечно, можно нивелировать, но совсем не обязательно.

Тут снова заговорил Эн. Эл. Заговорил о Макаренко, который, само собой, является гордостью советской педагогики и так далее, но все ли его достижения исключительно позитивны? Если представить на минутку приятного, остроумного жулика — ну, конечно, не слишком опасного, — скорее такого, о каком рассказывают Ильф и Петров, так вот, затратив массу сил и терпения, из жизнерадостного, оригинального комбинатора в конце концов сделают прилежного конюха или добропорядочного истопника — как-то даже жалко становится…

Доктор заметил, что пешка в опасности, и поспешно продвинул ее вперед; партнера это позабавило, тем более что доктор, кажется, понял — белые могли поживиться, но не воспользовались.

— Сложные вопросы… Сдается мне, здесь невозможно провести четкую грань, а если ее нет, то в силе остается традиционная врачебная этика и следует использовать все возможности, чтобы вылечить человека.

В ответ Эн. Эл. позволил себе слегка поддеть традиционную, консервативная врачебную этику и нашел, что так, пожалуй, можно было бы подходить к паровой машине Джеймса Уатта, а не к людям; в других науках и во всей системе мышления двадцатый век суть век релятивистского познания — истину давно уж не рассматривают в качестве абсолюта; нарисуйте треугольник на воздушном шарике, и сумма его внутренних углов будет далеко не сто восемьдесят градусов.

Однако тут доктор Моориц ожесточился: о релятивизме и субъективизме в этике не может быть речи. Ни в коем случае! Если допустить, что какого-либо человека не обязательно лечить, то вскоре дойдут до того, что его нельзя лечить, затем еще дальше — будто в некоторых случаях надо помочь болезни, а это равносильно убийству. Отсюда рукой подать до Гитлера, который считал, что общество должно освобождаться от душевнобольных, физически уничтожать их. И тогда вместо лечения мы начнем убивать; страшную силу обретут коллегии, выносящие решения по поводу того, излечим кто-нибудь или нет. До подобного изуверства не доходили даже во мраке средневековья, когда к бесноватым относились с известным уважением, как к отмеченным перстом господним.

Разумеется, Эн. Эл. не стал защищать Гитлера. Расовая теория и евгеника не вызывают в нем ни малейшей симпатии. Но ему не давало покоя другое сложное существительное, первая часть которого та же самая (кажется, означающая по-гречески «хороший») — евтаназия. Насколько он знает, евтаназия — это облегчение смерти, избавление неизлечимого больного от ужасных мучений, и к ней Эн. Эл. относится гораздо лучше, хотя должен признать, что глубоко над этим вопросом не задумывался. Зачем мучиться? Если говорят об усыплении животных из жалости, то что же тут безнравственного применительно к человеку. Ведь человек тоже никто иной как животное. А между Добрым и Дурным иногда тоже не проведешь четкой грани.

— Между Добрым и Дурным тоже? Выходит, вы согласились бы делать такие «избавляющие» уколы?

Доктор Моориц нервничал все сильнее и потерял качество, что-то мешало ему сосредоточить все внимание на фигурах. Эн. Эл. показалось, что поднятые им вопросы затрагивают доктора не только в общетеоретическом плане, но и как-то очень личностно.

Несколько попятившись назад, Эн. Эл. сказал, что вовсе не подразумевал, будто врачи должны впрыскивать какие-нибудь безболезненно умерщвляющие средства, то есть брать на себя роль палача, он, во всяком случае, страшится таких специалистов будущего, — а не правильнее было бы предоставить больным самим решать свою судьбу? Конечно, после того как некий высший свет с полным единодушием признает их положение абсолютным безнадежным.

Абсолютно безнадежных положений не бывает, возразил доктор Моориц. Происходит достаточно много так называемых чудо-исцелений. И если существует хотя бы малейшая возможность чудо-исцеления, а она существует, потому что никто не может ее прогнозировать, — то следует предпринять все для излечения больного.

Врачи в этом вопросе, не сдавался Эн. Эл., весьма близки служителям культа, которые считают самоубийство особенно тяжким злодеянием. Вообще большинству мистико-религиозных толкователей почему-то свойственно безоговорочно осуждающее отношение к самоубийству: якобы, самоубийцы перевоплощаются в горбунов, в загробном мире к ним относятся хуже, чем к тем индивидам, которые вместо себя убивают других. Это никак нельзя считать разумным — моя жизнь как и мое прошлое (даже мои сновидения!) принадлежат прежде всего мне самому, они юридически не регламентируются и не являются общественным достоянием или кооперативной собственностью… Да разве Хемингуэй поступил предосудительно? Эн. Эл. смеет предположить, что если бы у него самого были все признаки последней стадии рака, он попросил бы летальную дозу снотворного и ушел бы из земной юдоли смиренно и безболезненно. Разумеется, он принял бы свою дозу сам, не осквернив чужих рук. Конечно, и в этом случае нельзя исключить преступления — ведь человеку можно злонамеренно внушить, что он в безвыходном положении. Но вероятность подобных случаев не слишком велика, и полной гарантии в нашем преходящем мире нет ни от чего; кто поручится, что еще сегодня тебе на голову не упадет кирпич с крыши? Таков уж наш мир — мир случайностей.

И даже понятие «смерть», несмотря на его ирреальность, более того, фатальную предопределенность и конечность, по своему содержанию вовсе не такое простое, однозначное и тривиальное; во всяком случае он слышал, что медики, юристы и даже теологи в последнее время весьма бурно дискутируют о дефиниции смерти — тем более что при помощи определенной аппаратуры в человеке, чей мозг давно прекратил свою интеллектуально-электрическую деятельность, можно условно (да условно ли?) еще долго-долго поддерживать жизнь и приостановить разложение его белков на простые, первичные, неприятно пахнущие компоненты. Обязаны ли мы поддерживать жизнь в индивиде, прекратившем свою физическую и интеллектуальную деятельность?

— Я более чем убежден, что вы не примите ту дозу снотворного, — заметил доктор. — Вот именно вы, на мой взгляд, человек (кажется, он усмехнулся?), собирающийся основательно пережить и проанализировать даже собственную смерть. — Между прочим, в обыденной жизни глотающих смертельные снадобья много меньше, чем представляет себе Эн. Эл.: даже в реанимационной палате человек считает, что его сосед по койке вполне может умереть, а сам он едва ли. В наших решениях априорный момент больше, чем можно предположить, но, как ни удивительно, нам просто не дано набраться заранее навыков смерти, что следует приветствовать.

Эн. Эл. полностью с этим согласился, однако заметил, что не верит, будто в этих корпусах — он бросил взгляд в окно, и они вдруг показались ему более мрачными, чем обычно, — нет больных, которым очень хотелось бы распрощаться с жизнью. Вероятно, ведь существуют палаты, где предусмотрено все, чтобы не допустить самоубийства: нет ни крючков, ни дверных ручек, на которых можно было бы повеситься, стены обиты чем-нибудь мягким и так далее.

— В подобных случаях, — пояснил доктор, — мы используем традиционные смирительные рубашки — правда, вам не по нраву все традиционное! Они весьма похожи на рубашки давно минувших лет, модернизация почти их не коснулась. И еще помогают современные эффективные антидепрессанты — такие, воздействия которых человек вашего склада, яростно восстающий против чуть более сильных снотворных, даже представить себе не может. — И он добавил, что по большей части приступы буйства — партнер по шахматам, предпочитающий иностранные слова, может называть их моторными шоками, — проходят в депо довольно быстро.

— В депо? Что это такое? — спросил Эн. Эл. и заметил, что слово звучит несколько цинично и даже устрашающе. Как будто дергающихся и что-то бессвязно бормочущих больных сравнивают с паровозом. Хорошенькое дело…

Действительно, слово жаргонное, объяснил доктор, и означает всего лишь отдельную палату или изолятор, куда буйного в смирительной рубашке помещают, так сказать, на отдых. разве было бы разумнее, если бы они, психиатры, совали в руки потенциальным самоубийцам чашу с ядом?!

— Нет, совсем нет! Ни в коем случае! — запротестовал Эн. Эл., что, по всей вероятности, порадовало доктора, хотя едва ли то же самое можно сказать о последующих рассуждениях его подопечного. Поскольку мы мало смыслим в душевных болезнях, то и к страдающим ими не можем относиться так, как, например, к раковым больным, которым в самом деле следовало бы разрешить самоубийство, дабы избежать мучений. Что касается вопросов психоневрологии, то Эн. Эл. солидаризируется с хорошо известной Вдовой полковника [14] , восклицавшей: «Врачи ничего не знают!» Разумеется, о воздействии лекарств психоневрологи знают, но почему они воздействуют именно так, а не иначе? Во всяком случае на основе просмотренной литературы у Эн. Эл. создалось впечатление, что полного представления они не имеют. Хотя бы потому, что нет материальных доказательств умопомешательства — какого-либо химического соединения, какой-либо ткани, которые при гистологическом исследовании отчетливо свидетельствовали бы о душевных расстройствах. Конечно, он не говорит об опухолях мозга, конечно, он не говорит о травматических повреждениях черепа в результате несчастных случаев. Исключает он также людей с сорока пятью и сорока семью хромосомами. А например, по поводу потери памяти, или амнезии, которой он сам удостоился и о которой по понятным причинам довольно много прочитал, ни слова не говорится о химии или электричестве. Как и в отношении неврозов, психопатических состояний, большинства форм паранойи. «Ignoramus», осмелится он сказать и не преминет добавить «ignorabimus» [15] … И если для некоторых болезней в самом деле обнаружены химические показатели — как для фенилкетонурииолигофрении, если он правильно произносит этот безумно сложный термин, — все равно вопрос «почему?» остается в силе. Скажите-ка, почему симпатичная аминокислота фенилаланин, в которой к консервативному бензольному кольцу прилепилось несколько вполне обычных групп, — почему красивый и запоминающийся аланин, который, между прочим, добавляют в некоторые кремы, призванные приукрасить женскую кожу, — скажите в самом деле, какого черта это простое милое соединение в ряде редких случаев выкидывает такие безобразные штучки? Никто не знает! Или возьмем хотя бы диэтиламид лизергиновой кислоты — также простое соединение, которые химик средней руки в лаборатории средней оснащенности может синтезировать в любое время; возьмем так называемый ЛСД — галлюциноген, наделавший столько шума, поскольку доводит разумных и во всех прочих отношениях добропорядочных гомо сапиенсов до невообразимых безобразий и оргий, причем одна половина корчится от смеха, тогда как другая, совсем наоборот, почему-то заливается слезами. Почему именно так действует ЛСД? Диэтиламид лизергиновой кислоты мы знаем, а вот мозг — не тут-то было! Не знаем, несмотря на то, что нейрологи чистой воды, к которым Эн. Эл. относится с полным респектом, в каких-то областях знают его до тонкости: он видел атласы мозга, где число образований с уже известными функциями приближается к сотне. Красивые атласы, прекрасные мозговые ландшафты, океаны плещущихся мыслей и чувств, а вот проникнуть в их глубинные течения, в слои бентоса, никак не можем! Тут Эн. Эл. застыл с открытым ртом. Он словно обмер.

14

Героиня пьесы «Вдова полковника, или Врачи ничего не знают» Юхана Смуула.

15

Не знаем… и не узнаем. (лат.).

— Что я сейчас сказал? Что я сказал в конце этого монолога?

— Вы изволили упомянуть о глубинных течениях, — кажется, к доктору уже пристала чужая выспренная манера говорить, — и о бентосе… Что с вами?

— Бентос, — повторил Эн. Эл. — Знаете, я вспомнил свое имя! — почти выкрикнул он. — Меня зовут Пент, вот!

— Великолепно! Видите, мы все-таки продвигаемся вперед! — Доктор взглянул прямо в глаза пациенту. — А фамилия? Она сама должна слететь с языка после произнесенного имени.