Лист

Но раз рассвет — не на беду ноет космический петух. Петух с навозом заодно клюет жемчужное зерно. В огромном мире, как в порту, корабль зари — поет петух!

"Когда от грохота над морем"…

Когда от грохота над морем бледнеют пальцы и лицо, греби, товарищ,— в мире молний необходимо быть гребцом! Из очарованных песчинок надежный не забрезжит мыс. Знай: над разнузданной пучиной надежды нет — и не молись. Не убедить молитвой море, не выйти из воды сухим. Греби, товарищ, в мире молний бесстрашный труженик стихий!

"В твоих очах, в твоих снегах"…

В твоих очах, в твоих снегах я, путник бедный, замерзаю. Нет, не напутал я, — солгал. В твоих снегах я твой Сусанин. В твоих отчаянных снегах гитары белое бренчанье. Я твой солдат, по не слуга, слагатель светлого прощанья. — Нас океаны зла зальют… О, не грози мне, не грози мне! Я твой солдат, я твой салют очей, как небо, негасимых. — Каких там, к дьяволу, услад! Мы лишь мелодию сложили про то, как молодость ушла, которой, может быть, служили.

"Гори, звезда моя, гори!"…

Гори, звезда моя, гори! И полыхай притом. Сто Сцилл и столько же Харибд хромает за хребтом. Там сто стоических пещер, там стонет красота, за тем хребтом, где вечер-червь мне душу разъедал. Он разъедал, да не разъел, он грыз, да не загрыз. Ни сам я и ни мой размер не вышли из игры. Не обрели обратных нот, не хлынули под нож. И если прославляли ночь, то — ненавидя ночь. Пусть вечер, как хирург угрюм, хромает вдоль застав, — моя звезда, ты — не горюй, гори, моя звезда!

Эхо

Солнце полное палило, пеленая цитрус. Нимфа Эхо полюбила юного Нарцисса. Кудри круглые. Красавец! Полюбила нимфа. Кончиков кудрей касалась, как преступник нимба. А Нарцисс у родника, вытянут, как пика, в отражение вникал собственное пылко. У Нарцисса отрешенье. От себя в ударе, целовал он отраженье, целовал и таял. Как обнять через полоску дивное созданье? Он страдал и не боролся со своим страданьем. — Я люблю тебя,— качал он головой курчавой. — Я люблю тебя! — кричала нимфа от печали. — Горе! — закричал он. — Горе! нимфа повторила. Так и умер мальчик вскоре, в скорби испарился. Плачет нимфа и доныне. Родники, долины, птицы плачут, звери в норах, розы, кипарисы. Ведь не плачущих не много. Есть. Но единицы. С тех времен для тех, кто любит и кого бросают, запретили боги людям громкие признанья. Если невзначай польются слезы от предательств,— запретили боги людям громкие рыданья. Даже если под мечами — помни о молчанье. Ведь в любви от века к веку так. Такой порядок. Пусть не внемлет нимфа Эхо, пусть не повторяет.

Фонтан слез

Бахчисарай! Твой храбрый хан в одно мгновенье обесценил монеты римлян и армян и инструменты Авиценны. Он прибивал славян к столбу гвоздями белыми Дамаска. Отнюдь не мнительный Стамбул молился узкоглазой маске. Бахчисарай! Твой хан Гирей коварно и кроваво правил, менял внимательно гарем и слезы на металлы плавил. Все — мало. Только власть любил. Всех юношей страны для страху убить задумал — и убил; оставил евнухов и стражу. Под ритуальный лай муллы взлетали сабли ястребами, мигала кровь, как солнце мглы; младенцев сабли истребляли. Прошло еще двенадцать зим, двенадцать лун ушло в преданье. Хан постарел. Татарский Крым жирел оружьем и плодами.