Лист

Все ощутит прохожий вскоре — и тон вина, и женщин тон. Лишь восходящей краски скорби никто не ощутит. Никто. Прохожий, в здания какие — в архитектурные архивы войдешь, не зная, кто построил, в свой дом войдешь ты посторонним. Ты разучил, какие в скобки, какие краски — на щиты, лишь восходящей краски скорби тебе уже не ощутить. Познал реакцию цепную, и «Монд», и Библию листал. Лицо любимое целуешь, а у любимой нет лица.

Гостиница «Кере»

Как теплится в гостинице, в гостинице — грустильнице? Довольны потеплением, щебечущим динамиком, днем полиэтиленовым и номером двенадцатым? Как старится в гостинице, в гостинице-хрустальнице? С кристальными графинами, с гардинами графичными, с гарсонами военными? Мы временно, мы временно! Мы воробьи осенние, мы северные, мы — мечтавшие о зелени, но ждущие зимы.

"Празднуем прекрасный вечер"…

Празднуем прекрасный вечер с электрической свечой, с элегичностью зловещей… Почему молчит сверчок? Свежей песней не сверкает? Страхи не свергает? Мы шампанское «Палермо», помидоры и балык пользуем попеременно… Пальцы у девиц белы. Варимся — вороны в супе… А сверчок не существует. Ни в камине. Ни в помине. И ни по какой причине.

"Мне и спится и не спится"…

Мне и спится и не спится. Филин снится и не снится. На пушистые сапожки шпоры надевает, смотрит он глазами кошки, свечки зажигает: — Конь когда-то у меня был, как бес — крылатый. Я пришпоривал коня и скакал куда-то. Бешено скакал всю ночь, за тебя с врагами саблей светлой и стальной в воздухе сверкая. За тебя! Я тихо мстил, умно, — псы лизали латы! Месяц моросил светом и слезами. Это — я! Ты просто спал, грезил, — постарался! Просыпайся! Конь — пропал. Сабля — потерялась. Мне и спится и не спится, филин снится и не снится. В темноте ни звезд, ни эха, он смеется страшным смехом, постучит в мое окно: — Где мой конь? Кто прячет? Захохочет… и вздохнет. И сидит, и плачет.

"Во всей вселенной был бедлам…

Во всей вселенной был бедлам. Раскраска лунная была. Там, в негасимой синеве, ушли за кораблем корабль, пел тихий хор простых сирен. Фонарь стоял, как канделябр. Как факт, фонарь. А мимо в мире шел мальчике крыльями и лирой. Он был бессмертьем одарен и очень одухотворен. Такой смешной и неизвестный, на муку страха или сна в дурацкой мантии небесной он шел и ничего не знал. Так трогательно просто (правда!) играл мой мальчик, ангел ада. Все было в нем — любовь и слезы, в душе не бесновались бесы, рассвет и грезы, рок и розы… Но песни были бессловесны: «Душа моя, а ты жила ли, как пес, как девушка дрожа?.. Стой, страсть моя! Стой, жизнь желаний Я лиру лишнюю держал. В душе моей лишь снег да снег, там транспорт спит и человек, ни воробьев и ни собак. Одна судьба, одна судьба».

Детская песенка

Спи, мой мальчик, мой матрос. В нашем сердце нету роз. Наше сердце — север-сфинкс. Ничего, ты просто спи. Потихоньку поплывем, после песенку споем, я куплю тебе купель, твой кораблик — колыбель. В колыбельке-то (вот-вот!) вовсе нету ничего. Спи. Повсюду пустота. Спи, я это просто так. Сигаретки — маяки, на вершинах огоньки. Я куплю тебе свирель слушать песенки сирен. Спи, мой мальчик дорогой. Наше сердце далеко. Плохо плакать, — все прошло, худо или хорошо.

Мартынов в Париже

Вы видели Мартынова в Париже? Мемориальны голуби бульваров: сиреневые луковицы неба на лапках нарисованных бегут. Париж сопротивляется модерну. Монахини в отелях антикварных читают антикварные молитвы. Их лица забинтованы до глаз. Вы видели Мартынова в Париже? Мартынов запрокидывал лицо. Я знаю: вырезал краснодеревщик его лицо, и волосы, и пальцы. О, как летали золотые листья! Они летали хором с голубями, они как уши мамонтов летали, отлитые из золота пружины. Какие развлеченья нам сулили, какие результаты конференций! Видения вандомские Парижа! А он в Париже камни собирал.