Листопад

Проснулся. Когда Буре показывал без пяти девять утра. Что-то в последнее время у меня вошло в привычку опаздывать на службу. Ну ничего, победителей не судят. А сегодня я победитель.

Вот только мадам я не заплатил. Непорядочно как-то. Нехорошо. И главное, теперь уже заплатить нельзя, глупо выйдет. Как же это я? Совестно, право."

x x x

В тот день, вернувшись от Желябовой, Ковалев вызвал к себе Козлова.

– Ну, где твоя цепочка знаменитая?

Козлов насторожился:

– Да посеял где-то. А что?

– Где?

Козлов пожал плечами. Штабс-капитан сунул руку в карман.

– У Таньки ты ее забыл. Не знаю, как это у вас в Париже называется, и кто из французских куртизанок тебя этому научил, но у наших блядей господин, работающий языком называется лизуном. Держи. И не раскидывай улики по блядям.

Козлов машинально поймал брошенную цепочку и замер, осмысливая сказанное и слегка покраснев.

Штабс-капитан с интересом наблюдал за реакцией коллеги.

Наконец, криво улыбнувшись, Козлов неуверенно спросил:

– Мне что же, оружие сдавать?.. Чушь какая-то...

– Зачем сдавать, ты что в отпуск собрался?

– Не понимаю...

– "Лизун" - профессиональный блядский термин. Не растение. И не говяжий язык. В нашем списке есть один настоящий Лизун. Остальные, навроде тебя или Резухи - просто шалуны и любители изысков.

– Кто?!

Ковалев сделал паузу.

– Горелов Денис Иванович.

– Ах ты!

Фронт приближался. Красные разворачивали наступление. Росло напряжение среди рабочих депо и оружейных мастерских.

А Ковалев с Козловым все никак не могли установить гореловские явки и связи.

– Неужели опять ошиблись?
– недоумевал Ковалев.
– Никаких контактов. Дом, служба, кабак, публичный дом. Мы ему такую липу подсунули, а он никуда не пошел.

Как же он передает сведения? Я даже за Машкой-бритой следил - ничего.

– В ресторане?
– бросил Козлов.

– Проверяли. Ни сам Хмельницкий, ни официанты. Я лично на это три дня угробил, пока ты с паровозами разбирался.

– Ничего мы тут не нароем. Надо брать Горелова.

– А вдруг ошиблись?

– Извинимся. Хотя, чует мое сердце, здесь нет ошибки. Ну, извинимся в конце концов.

– После Таранского?

– Думаю, до этого не дойдет. Горелов трус, по-моему. Расколется сразу, при одном упоминании Таранского. Если он шпион, ему Таранский по ночам снится.

– Это уж как пить дать... Надо докладывать Ходько... Тебе никогда не казалось, что вся эта история напоминает какой-то непрерывный бредовый сон?

x x x

"Сегодня встретился с Алейниковым. Красные прут, и он в совершенном замоте спешно формирует свой полк. Вскоре они, видимо, выступят на север, занимать позиции или уйдут в резерв Ставки.

Он сообщил мне, что приезжает Даша. Я сглотнул.

– Заходи вечером, если сможешь...

Когда я шел к нему (к ним!), старался успокоить себя: в конце концов, чего я волнуюсь? Между нами ничего не было. Мы встречались раз в неделю в бесконечно далеком отсюда, непонятном Бежецке, тысячу лет тому назад. Кроме той случайно недели нас ничто не связывало. Вряд ли она относится ко мне также, как я к ней. Едва ли она даже помнит меня. Наверняка, давно забыла, сколько лет и войн прошло. Сейчас будет с улыбкой вспоминать. Конечно, что ей до того давнего эпизода?..

У нас и была-то всего одна "поцелуйная ночь", которую я никак не могу забыть. Как на прижималась ко мне...

Она узнала меня.

– Коля!..

И по ее взгляду и интонации я сразу понял, что и она помнит ту ночь и ту последнюю осень. Кажется, это понял и Дима, потому что чуть смутился.

Мы сидели, пили чай и о чем-то не о том натужно разговаривали. О войне. О союзниках. Даша рассказывала, как она оказалась в Тифлисе, приехав с отцом на Кавказ перед самыми столичными событиями.

И все было бы обычно, и разговор был бы нормальным для нашего времени, если б мы двое не знали, что роковым значением висит над нами та последняя осень.

Только когда мы прощались, Даша, глядя мне в глаза, произнесла:

– Жаль...

Дима наверняка принял это за дежурную часть фразы "...что вы уже уходите". Но я понял.

Жаль... Что все так получается и получилось. Что я не успел приехать летом четырнадцатого в отпуск. К ней, в Питер. Что нас разделили эшелоны и города.

Жаль, что прошла безвозвратно то последняя осень.

И еще показалось мне, что она сожалеет о чем-то, мне не ведомом.

Я шел по темным аллеям к дому, мне навстречу летели сорванные ветром желтые листья. Это не листья, это мы летим в холодном, злом вихре, это нас срывает, беспощадно треплет и бросает на стылую землю, с которой нам уже никогда не подняться. Мы не властны над собой в своем последнем полете."

x x x

Они вошли в кабинет Горелова, заставленный стеллажами с папками и молча остановились в дверях - Ковалев, Козлов и солдат из караулки. Недоумевающий солдат держал в руках трехлинейку с примкнутым штыком, не понимая, зачем он здесь нужен.

– Психологическое оружие, - пояснил Ковалев Козлову в коридоре. Арестовать-то и одному можно. А ты молчи и держи паузу. И не болтай языком, как ты это любишь... Ну ладно, молчу, молчу. Кто старое помянет...

Горелов стоял возле окна и пил чай, держа в руках чашку с блюдцем. Он обернулся и все понял. Чашка с блюдцем мелко задрожала, звеня.

Горелов не выдержал гнетущей тишины ковалевской паузы.

– Ч-что... что вам угодно?

– Собирайся, Лизун. Таранский уже разложил инструменты.

Чашка выпала из рук Горелова, разбилась, оставив на затертом гимназическом паркете мокрое пятно.

– Нет! Я сам!..
– внезапно толстый Горелов осунулся, будто потек вниз. И погас, забормотал: - Наконец-то. Я давно ждал, я давно ждал... Только не Таранский. Я его во сне... Я плохо сплю. Я совсем не сплю. Я сам скажу... Я больной человек...

Через две минуты мокрый от холодного пота Горелов сидел в кабинете Ковалева. Штабс-капитан расхаживал по кабинету. Козлов, сидя за столом начальника, еле успевал писать протокол допроса.