Литература мятежного века

Подобные рассуждения не приносили ему ни радости, ни облегчения, не звали к действию, ибо были всего лишь порождением бессонницы, а не осмыслением прошлого и настоящего. Они возникали в его мозгу спонтанно и тут же исчезали, как выветривалось из памяти все то, чем он занимался в своем рабочем кабинете, что говорил и какие бумаги подписывал...

Иной Сталин. В образе Сталина художник начертал неизвестный ранее тип государственного деятеля эпохи социалистических революций, и переустройства мира на новых началах - тип деятельный, целеустремленный, одержимый одной великой идеей. Это цельная натура, отлитая из жизнестойкого материала.

Для Сталина главным была не личность как таковая, а огромные трудовые массы, объединенные одной идеей, устремленные к одной цели. Массы как общее движение, глубинное и неотвратимое, в котором все и вся становится энергией самого движения. Нет, личность не растворялась, не исчезала, но становилась тем значительнее, чем нарастал созидательный порыв коллектива. Сила Сталина определялась искусством соединить стратегию и тактику - видеть цель и знать каким способом ее достичь. Это невероятно трудный путь, с огромными препятствиями и здесь не может быть ни жалости, ни раскаяния, ни временной передышки - только движение к заветному рубежу. К тому же у него у руках оказалось глобальное оружие - усилие миллионов людей, сплоченных в целостный, невиданный доселе организм, не знающий границ, национальных различий, молящийся одному Богу, единому для всей земли, - будущему...

Глубоким зрением аналитика и инстинктом художника Петр Проскурин пришел к пониманию того, что именно он, Сталин, и никто другой, спас Россию от расчления, а ее народ от рабства и унижения. Именно этот, так и не разгаданный никем человек, не знал иных страстей и устремления, кроме движения к вечному идеалу равенства, братства и свободы, - другого пути к поистине более глобальной цели не существует, - да, да не существует, - и ему действительно незачем оправдываться. Художник прав утверждая, что все, что о нем говорили, говорят, и будут говорить - "ложь и чушь, именно Сталин был нужен народу и делал объективно полезное дело. Зло многомерно так же, как и добро, и не его вина, что по жизни приходится идти по колено в крови и грязи. Особенно таким, как Сталин, давший народу веру, цель, равенство в ее достижении".

Сталинская тема, скажет позже Проскурин, прошла "через трилогию и другие произведения и вылилась как эпилог в "Числе зверя". Я попытался выяснить, как в двадцатом веке власть взаимодействовала с народом (...) Я попытался понять на знакомом мне материале, что произошло в двадцатом веке с русским народом и с властью, которую русский народ себе избрал. Я глубоко уверен в том, что все-таки народ выбирает себе власть... И меня, заинтересовала деградация власти в ее верховных руководителях..."14

Вообще о позднем творчестве Петра Проскурина с полным правом можно говорить как об углублении реализма, возрастании масштаба образов и тонком, безошибочном понимании важнейших событий истории и современности. Одновременно становится более проницательным и строгим его взгляд на мир, который показан и в "Числе зверя" шатким, изменчивым и иллюзорным.

Отсюда - огромная роль в структуре романа фантастического, мистического (галлюцинации, сны, видения главного героя). По сути более менее осмысленное восприятие окружающей действительности протекает у Брежнева в снах - реальная жизнь как бы отторгает его. Любопытно, что именно в содержании снов, которые занимают большое место в сочинении, в полную силу звучит тревожный отклик писателя на царящий вокруг бедлам.

Но роль снов этим не ограничивается - они позволяют ощутить вертикаль времени: прошлое, настоящее, будущее. В этом плане примечателен сон, в котором происходит встреча Сталина с сыном Яковом. Здесь с особой силой проявилось могучее творческое воображение и философское мышление Проскурина-художника.

Мир изображенный им, - это мир глубоких сущностей, а человек в нем страдающее существо, осознавшее свое бессилие перед неизбежностью. Вчитываемся в эти скорбные строки, написанные рукой мастера.

"Он выхватил из проползавшего мимо человеческого месива своего старшего сына Якова, с иссохшим до черноты лицом, в тот же момент и Яков повернул голову в сторону мавзолея, и оба они, отец и сын, не знали, что можно было друг другу сказать, хотя и понимали, что встретились не случайно (...) Яков теперь шел прямо к нему сквозь расступавшуюся перед ним людскую массу, кто-то невидимый бесшумно, без всякого усилия раздвигал или, скорее, разрезал перед ним узкий, тотчас заплывавший после него проход. Поднявшись на трибуну Яков остановился перед отцом, и тот скользнул взглядом по лицу сына и рыжим выцветшим от времени пятнам крови, проступившим на его одежде, напомнившей широкий балахон, - теперь отец мог представить, как все было у сына в последнюю минуту, - потеки давно высохшей крови бесформенными слезами распространялись по груди, наползали на живот. Стреляли наверняка, долго мучиться Якову не пришлось. Но незачем было и встречаться - ничего нового они сказать друг другу не могли, и потом, отцу была неприятна откровенная, радостная, почти ликующая любовь сына, светившаяся в его глазах, ставших мягко обволакивающими, озаренными. Не выдержав, Сталин резко спросил:

"Зачем ты пришел? Зачем?
– повысил он голос и, закипая давним чувством гнева, стукнул по гранитному парапету.
– Лучше бы тебе не приходить!"

"Я знаю, - отозвался сын молодым, чистым голосом, по-прежнему с трудом скрывая радость от встречи.
– Просто я не мог удержаться, ведь мы не встречались так давно... Что же в этом плохого? Прости, отец, я ничего не мог изменить, мою жизнь всегда вела чужая воля. Я знаю, ты меня все-таки по-своему любил... потому и расплатился мною за все содеянное. И я тебе не судья - ты так смотришь... Все уже прошло - не надо. Так было невыносимо, неожиданно пожаловался он, вспоминая серое чужое небо, чувство обреченности в ожидании самой последней минуты, когда немцам наконец надоест уговаривать и убеждать, и невыносимо тихая улыбка осветила его лицо.
– Мне так хотелось жить... это тоже прошло".

И тогда раздражение у Сталина сменилось тоской - безысходной и глубокой.

"Жить, - глухо, как эхо, повторил он слово, ставшее всеобъемлющим и страшным.
– А что она такое - жизнь? Никто этого никогда не узнает, ведь каждому приходится умирать..."

"Жизнь больше смерти, - возразил сын, неожиданно смело и независимо, подчеркивал равенство между ними, и отец почувствовал это.
– В жизни у каждого своя судьба, свой путь, в смерти же все равны. Жизнь, отец, больше смерти".

Сдерживаясь, обдумывая услышанное, Сталин долго молчал, не открывая глаз, ставших пронзительными, какими-то ищущими, от худого лица сына, слова которого о равенстве и смерти всех и каждого ему не понравились, собственно, встречаться им было незачем. Сын уже собирался повернуться и уходить.

"Погоди, - глухо попросил Сталин.
– Подойди ближе..."

Сын послушно сдвинулся с места, шагнул вперед, и отец здоровой рукой неуверенно пощупал еле заметные неровности в одежде, залипшие от старой крови, - следы от пуль...

"Тебе было очень больно?" - спросил он осевшим голосом, ищуще заглядывая в лицо сыну и находя в нем только самому ему что-то знакомое и необходимое.

"Я не помню, кажется, нет, - беспечно ответил сын.
– Так быстро все... А затем тишина, покой, почти счастье... Ты не бери в душу, ты ни в чем не виноват".

"Иди, - с видимым усилием уронил Сталин (...).
– Все, все прошло! негромко, почти неслышно произнес он..."

Глубокой скорбью, которую не смогло приглушить даже всесильное время, пронизана эта сцена. Она предельно уплотнена, возвышенна и многомысленна. Стилистические и образные средства максимально использованы художником для того, чтобы заострить экспрессивность и напряженность ситуации, придав ей историческую достоверность и внутреннюю завершенность. При этом он не погрешил ни при создании образа Сталина с характерным для него мироощущением, по-своему любящего и жалеющего Якова, ни при взгляде на судьбу его бедного сына, мягкого и трепетно относящегося к суровому отцу и оба они, каждый по-своему, несчастны...