Литература мятежного века
Шрифт:
Идея равенства и братства, небывалый энтузиазм народных масс в деле преобразования мира, начиная с 70-х годов, всячески обесценивается и опошляется, а интеллектуальный и моральный уровень духовной элиты неудержимо снижается. Высокие идеалы вырождаются в биологический процесс, в проблему обеспечения работы пищеварительного тракта. Обыкновенные же проявления весьма посредственной мыслительной деятельности руководящего звена страны пропагандировалось многими популярными учеными, философами и писателями как нечто чуть ли не гениальное, во всяком случае достойное нового времени. Так интеллигенция способствовала приходу к власти невежд, дилетантов и идеологов буржуазного толка. В свою очередь народ бросал на обслуживание и поддерживание бешеной активности все разраставшейся властной пирамиды все свои силы, давно уже подорванные немыслимыми перегрузками. В то же время его пытались уверить в неполноценности, духовном рабстве и прочем. Порочность большевистской идеи в России, говорит Игнатов секретарю ЦК Суслову, в идеологической надстройке, внедрившей в тело русского гиганта мировой клан торговцев и ростовщиков. Каторжным трудом русского народа крепнет мировой сионизм. Между тем проблема сионизма - одна из самых деморализующих человечество
Что же вышло из этого видно из разговора Игнатова с Зыбкиной накануне похорон Брежнева. На вопрос, проводит ли она в последний путь своего благодетеля, певица уклончиво отвечает:
– Я постараюсь обязательно, я так многим покойному обязана... Хотя у меня завтра весь день расписан, прямо минута в минуту, - обязательно постараюсь вырваться... "Врет ведь драгоценнейшая Евдокия Савельевна, не придет, зачем он ей теперь", - подумал про себя проницательный ученый.
– Я вас понимаю, Евдокия Савельевна, - сказал он суховато, с несколько отстраненным видом.
– Вы человек известный и значительный, я бы на вашем месте не стал подвергать себя ненужному риску. Еще простудитесь. Вы будете нужны любому вождю, у вас за спиной любовь народа, а это не фунт бубликов. Но я, Евдокия Савельевна, - взглянул он исподлобья, - обязательно пойду. Я всего лишь рядовой ученый, уж я-то должен присутствовать на похоронах целой великой эпохи в истории человечества. Завтра ведь будут хоронить не маразматического старичка, давно уже пережившего самого себя и выжившего из ума, - нет, нет... Завтра завершается неповторимое, светлое время, неудавшийся поиск человеческого гения. Именно потому, что они, эти верховные партийные жрецы, отринули приоритет и главенство русского начала в этом глобальном поиске, все и должно завершиться разгромом и хаосом.
Так оно и случилось. Величайшая идея народовластия, начавшаяся воплощаться в действительность, была загублена кремлевскими недоумками и изменниками, а страна погружена во мглу. Об этом автор поведает в произведениях конца девяностых - начале двухтысячного года, открывших новую страницу в развитии русской словесности.
Но здесь снова встает вопрос: а что же великая русская культура и литература, что же ее виднейшие представители, претендующие на роль пророков и исповедников народной души? Да ничего по большому счету. Они в прежней своей роли на подмостках гигантской сцены, называемой Россией, в подавляющем своем большинстве, трубят о народе, которого никогда не знали и не хотели знать. Они, будем говорить на чистоту, не любили и боялись его, что особенно проявилось в годы пресловутой перестройки, когда лишь горстка представителей исконной корневой русской культуры выдержала и продолжает выдерживать суровый экзамен на верность народу, его глубинной национальной сути.
Но и в их среде пошли раздоры и разноголосица, естественно, все хотели и ждали перемен, вот только каких и для кого? Виктор Астафьев, один из ярких почитателей и молитвенных коленопреклонителей перед черной, русофобской солженицевщиной, отказал русскому народу в праве на будущее, на борьбу за свое естество, в праве на свою историю и откровенно заявлял, что русского народа, вообще-то больше нет, а, следовательно, нечего всякому быдлу и пьяни мутить чистую воду и выходить на площади - мало, мол, его, этот народ, угощали дубинками и коваными сапогами власти предержащие...
Какой блистающий ряд зачинал он собой: Мордюкова, Смоктуновский, Зыкина, Басилашвили, Ульянов - все ранее зело "обиженные" и "обездоленные" советской властью и особенно русским народом, - возалкали буржуазной свободы и прокляли свою родину.
Протекло десять лет капитализации России, наступил новый век, а русская (именно русская, а не российская) интеллигенция все также стоит на росстани дорог. Куда идти? Да, она проявила свою неподготовленность к войне мировоззрений, более того, стала участником разрушения национальной самобытности, проводником западного образа жизни. Она никак не может осознать, что Россия предоставляет особую истинную цивилизацию, и относиться к ней следует не только с гордостью, но и с большой бережливостью. На поверку интеллигенция оказалась неспособной защитить справедливую, разумную и человеческую основу социализма, вырвавшего из нищеты и духовного закабаления огромные пласты народа. Разумеется, это относится не ко всем ее представителям, но что изменилось к окончанию ХХ-го столетия? Опять вереницы "народных", "заслуженных" и "лауреатов", восхваляющих и льстиво смотревших на разрушителей отечества Горбачева и Ельцина, а потом с таким же подобострастием воспевающих нового президента.
В то же время, иные столичные литературные светила и сегодня, когда во всем мире спадает истерия антикоммунизма, продолжают активизировать свои антисоциалистические амбиции, не брезгуя самыми недостойными домыслами. "В одной из... бесед с председателем Союза писателей Валерием Ганичевым меня поразило одно место, - пишет Владимир Бушин.
– Он рассказывает, что было создано общество дружбы с болгарами, как крыша для русских патриотов, и их притесняли, их обвиняли в национализме, и чтобы смыть с себя обвинения в чрезмерной русскости, они устраивали заседания своего общества то в Тбилиси, то еще где-нибудь в национальной республике... И вот в 1972 году они летели из Тбилиси в москву. И вдруг, когда пролетали над краснодаром, над Кубанью, Семанов и Кожинов встали и сказали: "Почтим память Лавра Корнилова, погибшего в этих местах..." И это 1972 год. Валерий Ганичев главный редактор крупнейшего и влиятельнейшего издательства "Молодая гвардия", другие тоже немалые должности занимали... Вадим Кожинов позже вспоминал, мол, у него был в шестидесятых годах краткий период диссидентства. Это неправда. 1972 год. И они чтят память лютого врага советской власти (...) Разложение проникло чрезвычайно высоко, и антисоветизм становился моден именно в кругах наших чиновных верхов и интеллигенции, а не в народе... Мне, однажды, Валентин Сорокин, наш поэт, и сопредседатель Союза писателей (с августа с.г. зампред СПСП - Н.Ф.) тот же вопрос задал (...) "Почему так сразу все рухнуло?" Я ему ответил: "Так ты почитай свои даже нынешние стихи, и тем более статьи... Они же антисоветские. Ты изображаешь Ленина черт знает как, Мавзолей
***
"Число зверя" московский роман. Естественно, автор не мог избежать показа хотя общего вида столицы и ее обитателей - и он сделал это. Портрет, созданный им, далек от лубочной картинки и тех поэтических преувеличений, которыми иные сочинители потчуют сентиментальную часть московской публики. Художник с присущей ему правдивостью и проницательностью показывает таинственное чрево огромного города, а сверх того рисует коллективный образ тех его обитателей, в котором, как в капле воды, отразились негативные, опасные тенденции. Всякий большой город, так же, как и человек, имеет и свою изнанку, и свое парадное лицо: Москва подчиняется все тем же извечным правилам, хотя у нее есть и своя особенность.
В чем состоит эта особенность? От многих других мировых столиц, пишет автор, Москва отличается большей многослойностью и почти фантастической причудливостью в переплетении самых различных видов и слоев уже в самом своем чреве. XX век внес в русскую жизнь невероятные образования и ответвления и в самой человеческой сути и породе, равно как и чудовищные катаклизмы и смещения, поразившие Российскую империю в последнем веке второго тысячелетия. Всяческие ускорения и преобразования породили не только самые новые отношения между людьми, но и поразительные разновидности самих обывателей, никогда ранее не встречавшиеся. Появились целые элитарные сословия партийных, комсомольских, профсоюзных и прочих руководящих чиновников, все всегда знающих, как они полагают, и оттого указывающих, наставляющих и поучающих, как нужно жить и развиваться целому государству. Сие, так сказать, лишь видимый миру слой московского обывателя.
В то же время в этом огромном городе существуют, казалось бы, совсем уж невозможные типы, уже самим своим существованием придающим, по мнению несколько нагловатого обывателя, столичной жизни некий шарм. Подобные типы не несут никакого труда, необходимого для существования. Они нигде и никогда не работали, но всегда могут прикрыться видимостью работы. По всем законам природы они не могли жить, однако же живут, и часто даже неплохо живут. Они не принадлежат к уголовному подполью, но именно на них и выпадает важнейшая роль быть своего рода смазкой всего нейтрального поля, в котором сглаживались враждебные действия и эмоции двух всегда непримиримых категорий - рожденных властью, защищающей саму власть законов и противодействующих им сил. На этой, как бы ничьей полосе сталкивались и гасились самые непримиримые мировоззрения и идеи, что тоже способствовало снятию напряжения в обществе в целом, снизу доверху - и поэтому такой нейтральный слой оберегали инстинктивно как с той, так и с другой стороны... В этом нет ничего необычного - в каждом обществе существуют свои необходимые условности, покоящиеся на извечном приспособлении и традиционном лицемерии.
Движим желанием отыскать мажорные тона и ритмы, художник жадно всматривается в жизнь и нравы города - и не находит их. И от того все настойчивее звучит ирония (проскуринская ирония, тонкая и язвительная), перерастающая порою в сарказм, ранее не свойственный ему... В Москве, городе, особом, где жизнь и работа не останавливается ни днем, ни ночью вот уже в течение многих веков, сама историческая ипостась города лепит духовную суть и образ человека, - было много непостижимого для людей иной, не столичной породы. Несмотря на то, что серединная Россия, колыбель русского народа, становилась все запущеннее и безлюдней, сама Москва неудержимо росла и крепла, она давно уже стремилась не только ввысь, но все глубже и пространнее уходила в землю. Теперь уже и под самой Москвой, как ее опрокинутое отражение, вырастал еще один город со своими дорогами, дворцами, убежищами и своей тайной и явной жизнью, со своими обычаями и обрядами, и никто бы из властей придержащих не решился утверждать, что он контролирует жизнь этого города полностью - в таинственном чреве его из века в век шла своя непрерывная, кропотливая, не зависящая ни от какой смены властей и режимов, глубинная деятельность по наращиванию и укреплению самой души города.
В Москве сложился и все более укореняется тип умственного и сугубо городского человека, который никого вокруг себя, даже в соседней квартире, не знает, да и не желает знать, хотя он обязательно знает или мнит, что знает все происходящее в Москве, в стране и даже в масштабе всего человечества, и это все в большей степени составляет смысл его жизни, с иронией сообщает романист. Самое же главное, что такое опрокинутое сознание начинает все больше считаться самой сутью русского человека и самого русского инстинкта. Немалую лепту в такое положение дел вносили и всяческие революционные учения, как правило, чужеродные для истинно русской души, и всякие философствующие мудрецы, упорно возвещающие о всеотзывчивости русской души вплоть до ее полного растворения, на благо человечества, в иных племенах и народах. И зримей всего это ощущалось именно в Москве. Здесь же сложился новый тип человека всемирно отзывчивого, ничего не знающего и не желающего знать даже о себе самом, не только о соседе за стенкой, но неукоснительно знающего обо всем происходящем и вообще в Москве и в самых ревниво оберегаемых ее покоях, допустим, в том же Кремле, и, конечно же, во всем угнетаемом мире...