Литературная Газета 6259 (№ 55 2010)
Шрифт:
В посёлке к доктору Петрову относились настороженно, одни старушки любили ходить к нему на приём. Он их потчевал чаем и мог часами выслушивать жалобы не только на их болячки, но и поговорить с ними за жизнь.
Доктор приехал в середине семидесятых годах в северный районный посёлок с красивым и звучным названием Новый мир, считавшийся некогда перспективным. Местная звероферма содержала свой павильон на ВДНХ и гремела на весь СССР. После девяностых всё пришло в запустение и упадок. Звероферма приказала долго жить, леспромхоз также остановил свою производственную деятельность, рыбозавод вмиг обанкротился, налоговые поступления в районную казну из многоводной реки превратились в жалкий ручеёк, и посёлок постепенно хирел и хирел вместе со своими жителями. Молодёжь
Доктор Петров был крупный мужчина, жёлто-рыжие усы скрывали опущенные уголки его рта. В часы приёма он надевал пепельного цвета медицинский халат (когда-то в той жизни халат был белоснежным) с большими карманами, куда постоянно засовывал обрывки разных бумаг. Через несколько недель эти бумажки превращались в небольшие твёрдые катышки, и, когда их становилось много, доктор вытряхивал их на пол. Эта привычка образовалась у него, когда он трясся по сельским дорогам на проржавелом медицинском уазике. На этих бумажках доктор записывал свои мысли, иногда – только начало или конец мысли.
К шестидесяти годам суждения доктора о событиях жизни приобрели философскую окраску. «Я достиг такого этапа в жизни, когда возникает потребность в молитве, и тогда я придумал себе богов и молился им, – объяснял он Алексею. – Я не молился словесно и не преклонял колен, а совершенно спокойно сидел на стуле. Под вечер, когда на улице бывало жарко и тихо, или зимой, когда стояли пасмурные дни, боги входили в мой кабинет, и я полагал, что никто о них не знает. Потом я открыл, что моя жена Люся знает о них, что она поклоняется тем же богам. Мне кажется, она приходила в мой кабинет, надеясь найти там своих богов, но всё же радовалась, видя, что она в комнате не одна. Мы оба переживали нечто такое, чего не объяснишь, хотя, думается мне, подобное бывает с мужчинами и женщинами в самых различных местах».
После смерти жены доктор целыми днями сидел в своём пустом кабинете у сплошь затянутого паутиной окна, которого никогда не открывал. Как-то в душный августовский день ему захотелось распахнуть это окно, но оказалось, что раму крепко заело, а потом доктор и не вспомнил о своём намерении.
Доктор сблизился со сторожем больницы стариком Митрофановым, которого в посёлке считали сумасшедшим. Часто поздними вечерами они попивали чаёк в кабинете доктора, по большей части молчали, и им было хорошо в этой тишине. Иногда на доктора находило весёлое настроение, он запускал руку в карман и, вынув пригоршню бумажных катышков, бросал ими в старика Митрофанова.
– Вот тебе! – восклицал он, сотрясаясь от смеха.
Здание больницы, не ремонтированное больше двадцати лет, обветшало, медицинское оборудование до неприличия состарилось и стало в век информатизации допотопным, словно рудимент. Иногда, проходя вечерами мимо больницы и глядя на её закопчённые, вросшие в землю окна, доктор останавливался.
– К чертям такую жизнь, будь она проклята! – безнадёжно бормотал он и направлялся в свою квартирку на втором этаже старого деревянного дома, в котором протекала крыша, удобства находились на улице, воду привозила по вторникам и пятницам заляпанная водовозка. Там его дожидалась морщинистая старуха-мать. Ей было за восемьдесят, и она всё не умирала, хотя каждый день молила об этом Бога.
Вечерами, когда сын сиживал в комнате у матери,
они молчали, и от этого оба чувствовали себя неловко. Надвигалась темнота, и к посёлку подходил вечерний поезд. Внизу на деревянном тротуаре раздавались грузные шаги. На станции после ухода вечернего поезда воцарялась тяжёлая тишина. По вторникам и четвергам почтальонша Вика выкатывала на перрон свою тележку, ожидая вечерний почтово-багажный поезд, и потом весь посёлок, наблюдал, как она гордо катила её в свою каморку – по-другому почтовое отделение язык никак не поворачивался назвать.По вечерам в Новом мире жизнь вымирала. Изредка под окнами звучали мужской голос, смех, иногда сосед Женька от души хлопал входной дверью на первом этаже, и все в подъезде уже понимали, Тонька снова отведала тумаков от пьяного мужа.
Доктор любил сидеть у окна, из которого открывалась панорама от кирпичного двухэтажного клуба до магазина Кепки, Чепчика, Киндера – так жители называли местного предпринимателя, потому что тот ростом был с вершок, и безмолвно наблюдал за тем, что происходит на улице. Из магазина Киндера вышла Дуся Ляпунова, продавщица, с кочергой. Уже давно шла вражда между необъятной Дусей и Чангой, красивой чёрной овчаркой, принадлежавшей учительнице рисования Эльвире Тарасовой.
Не раз наблюдал доктор, как Чанга проникал в дверь магазина, а через минуту выскакивал оттуда с куском окорочка в зубах, преследуемый Дусей или самим Кепкой, который, ругаясь как сапожник, нервно размахивал руками, бросал собаке вдогонку палку. Однажды дошло до того, что Кепка чуть не побился с мужем Эльвиры, пожарным Виктором, который просто взял Кепку за шиворот и как нашкодившего кота выкинул из своего подворья, а радостный Чанга позади хозяина лаял и довольно вилял хвостом.
Доктору стало скучно смотреть в окно, там ничего интересного не происходило. Он встал и, наткнувшись в сумерках на стул, тихо ругнулся. Больная старушка-мать лежала на кровати, неподвижная, безразличная. Её длинные руки, худые и бескровные, лежали поверх одеяла, сморщенные губы шептали очередную молитву к Богу.
– Шёл бы прогуляться! Сидишь пеньком дома, – проговорила старушка, стараясь облегчить сыну уход.
– Да я сам думал немного пройтись, – отвечал доктор, испытывая неловкость и смущение.
Единственной достопримечательностью Нового мира был бар «У Евы». Жители, мнившие из себя интеллигенцию, пренебрежительно называли его кабаком. Доктор любил засидеться допоздна «У Евы», бар находился недалеко, от его дома.
Завсегдаем бара был пожилой и потрёпанный жизнью главный редактор «Северного вестника» Степан Иванович Сидоров. Он проникал в бар через чёрную дверь, чтобы его вдруг не увидела жена, которая из окна напротив нетерпеливо дожидалась возвращения мужа с работы. Как большинство чувственных людей, Степан Иванович любил поговорить о женщинах, особенно с Леонидовичем, как уважительно называли мужское население посёлка хозяина бара. Это был широкоплечий коренастый человек. Разговаривая с главным редактором газеты у стойки бара, Леонидович всё время потирал руки. И по мере того, как он всё больше и больше возбуждался, его пальцы становились всё краснее. Казалось, будто его руки недавно погружались в кровь, которая успела высохнуть и потускнеть. Пока редактор стоял в баре, разглядывая эти красные руки и болтая о женщинах, его молодой журналист Алексей Плаксин сидел в редакции газеты и слушал доктора Петрова, появившегося сразу же после ухода Степана Ивановича.
Доктор сначала хотел посидеть в баре и пропустить кружку пива, но внезапно изменил планы и направился по проулкам к одноэтажному кирпичному дому с вывеской «Редакция районной газеты «Северный вестник». Тяжело ступая, он прошёлся по пустынному коридору, остановился возле двери, обитой дерматином, дёрнул за ручку, вошёл.
– Вы не против, что я вас снова посетил? – поинтересовался доктор у задержавшегося в редакции Алексея Плаксина.
– Проходите, – вежливо выдавил молодой журналист.