Литературная матрица. Учебник, написанный писателями. Том 2
Шрифт:
Мы, кажется, еще не рождаемся с Ахматовой в крови. Впрочем, это спорно: многие ахматовские строки мы повторяем, не вспоминая об их авторстве. «Все расхищено, предано, продано…», «Сколько просьб у любимой всегда! У разлюбленной просьб не бывает…», «Настоящую нежность не спутаешь ни с чем, и она тиха…», «Я научилась просто, мудро жить…», «Ты письмо мое, милый, не комкай…», «Ведь под аркой на Галерной наши тени навсегда…», «Сочинил же какой-то бездельник, что бывает любовь на земле…» Иные народные песни такой популярности не знают. Я всегда удивлялась этому. Про Ахматову никогда не говорят, что, мол, «разошлась на цитаты». А ведь так и есть — «разошлась».
В 2000-е годы история поэзии сделала удивительный виток: творческая жизнь в Петербурге ожила, и литераторы предприняли массу попыток воссоздать атмосферу самого поэтичного времени — 1910-х годов. И снова появилась на Михайловской площади (ныне площади Искусств) «Бродячая собака» — знаменитое кабаре, прибежище ярчайших столичных талантов: поэтов, прозаиков, актеров, художников… В 2001 году одно из первых выступлений в новой «Бродяке», как мы ее звали, было с моим участием. Портреты знаменитых литераторов в курилке щекотали тщеславие. Мы чувствовали себя богемой, цитируя «Заблудившийся трамвай» Гумилева или «Вам!» Маяковского с той самой сцены… История, говорят, повторяется в виде фарса. Было что-то от фарса в нашем наигранно-легком отношении к этому месту, но там отчасти прошли и наши годы, наша юность, а к этому сложно «не относиться». И, пожалуй, это мое недолгое, по касательной шедшее бытование в дантовских кругах литературы дает мне некоторое — минимальное — право говорить об Ахматовой: на мгновение, на сотую долю мои пути наложились на ее пути, и я словно увидела со стороны один из ярких периодов ее жизни.
Ахматова, самая выдержанная с точки зрения стиля дама Серебряного века, представляется мне самой разной, разнообразной —
Жизнь Ахматовой, как и ее творчество, делится для меня на три разных периода, на три времени, и в каждом из них Анна, Анна Ахматова, Анна Андреевна — отдельная персона. И все-таки в любом из трех этапов есть что-то и от первой, и от второй, и от третьей Анны.
Было у этой жизни, конечно, еще предисловие.
Детство, которое осталось в памяти Ахматовой в антифрейдовском виде: как писал Вячеслав Всеволодович Иванов (не Вячеслав Иванов из Серебряного века, а другой, известный филолог, приятель поздних ахматовских дней), детство начиналось для нее не в доме, семье, а как раз за калиткой дома [303] . Мне легко это представить: любой, кто провел детство на земле, в деревне, именно за воротами двора нашел самые яркие, солнечные, летние детские воспоминания.
303
«Беседа коснулась Фрейда и отрицательного отношения к нему Ахматовой. Она объясняла мне, что для нее детство не имеет ничего общего с тем, как его изображает психоанализ. Оно не замкнуто домом, семьей. Наоборот, в детстве мир начинался там, за калиткой, вовне» (Вяч. Вс. Иванов. Беседы с Анной Ахматовой / Воспоминания об Анне Ахматовой. М.: Советский писатель, 1991 (сост. В. Я. Виленкин и В. А. Черных; ком. А. В. Кнут и К. М. Поливанов). — Прим. ред. **
Юношеская влюбленность в «В. Г.-К.» [304] , попытка самоубийства, окончившаяся, слава богу, только стыдом, постоянные переезды (Евпатория, Киев…) из-за страха туберкулеза, «рваное» обучение в женских учебных заведениях, расставание родителей… Но этот период так часто остается за кадром любого размышления об Ахматовой, что и во мне оставил малый отпечаток. Может, потому, что узнавала Ахматову я, как и большинство, в школе, где мы проходим общий, так сказать, литературный онтогенез через филогенез [305] самой литературы: сначала золотой век, потом серебряный, потом ветвящаяся современность. А для многих юных поэтов, приходящих в разные литобъединения и кружки, литературное время и литературные влияния движутся в обратном направлении: сначала окружающие, потом современники, потом то, откуда современники пошли, и уже в зрелом возрасте — самое большое и мощное, русская классика, прочитанная новыми глазами. У меня первое, «школьное» направление тоже постепенно сменилось на второе. Ахматова остается на своем месте — как своеобразный центр временного потока; но с возрастом все полнее восстают неуместные в школьной программе, но известные мне теперь сведения о травмах и радостях ее детства и ранней юности, которые не раз аукнутся в ее творческой биографии.
304
В. Г.-К. — Владимир Викторович Голенищев-Кутузов (1879 или 1880–1934), тогда студент отделения восточных языков Санкт-Петербургского университета, приятель Н. С. Гумилева и мужа старшей из сестер Горенко, С. В. Штейна. В 1905 г. был приглашен подготовить Ахматову к поступлению в последний класс гимназии. Из писем Ахматовой к Штейну, которого исследователи называют ее «душевным поверенным»: «…я до сих пор люблю В. Г.-К. И в жизни нет ничего, ничего, кроме этого чувства»; «Хотите сделать меня счастливой? Если да, то пришлите мне его карточку»; «Отвечайте же скорее о Кутузове. Он для меня — все» (1906–1907). В 1907 г. В. Г.-К. отправился в Сербию секретарем Российского консульства в Битоли; позднее служил дипломатом в Турции, на Балканах, в Индии, Персии. Эмигрировал во Францию, где работал экспедитором и помощником секретаря Епархиального управления. Похоронен в Париже, на кладбище Тиэ. — Прим. ред.
305
Онтогенез (греч. on, род. падеж ontos — «сущее» и genesis «рождение, происхождение») — индивидуальное развитие организма, совокупность последовательных преобразований, претерпеваемых организмом от момента его зарождения до конца существования. Филогенез (греч. phylos — «племя, раса» и genesis) — историческое развитие организмов. Иначе говоря, онтогенез относится к развитию индивида, филогенез — к развитию рода или вида. — Прим. ред.
Главное, что осталось в моей памяти от этого «предисловия» к ее судьбе, — Ахматова, оказывается, не Ахматова, а Горенко. Фамилией прабабушки она стала подписываться позже, уже в Петербурге, когда отец, далекий от поэзии, запретил дочери публиковаться под его фамилией («Не срами мое имя!» — «И не надо мне твоего имени!»). Но мне почему-то кажется, что именно в романтической ранней юности Анне недоставало «высокого» имени, которое поднимало бы ее над бытом. И через половину жизни Анна пронесла это двойное имя: земную фамилию Горенко (то ли «горе», то ли «гора») и «ханское» имя Ахматова, которое только после второго развода стало ее настоящей фамилией.
Первый период: Ахматова «Бродячей собаки», акмеизма, брака с поэзией (Николай Гумилев). Написав стихи 1910–1911 годов, она уже сделала достаточно, чтобы войти в, да, пантеон русской поэзии. Эти стихи — ее имя для всего мира и ее мучение: особенно «Сжала руки под темной вуалью…» — его она читала вслух на выступлениях так много раз, что почти возненавидела. Ее первая настоящая литературная удача, вызывающая у молодых читательниц ощущение холода в груди:
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка Все, что было. Уйдешь, я умру» Улыбнулся спокойно и жутко И сказал мне: «Не стой на ветру».
Б знаменитом белом двухтомнике сочинений Ахматовой (под редакцией Н. Н. Скатова) напечатано именно так: без точки после «умру» и с точкой после «на ветру». Это так верно, что даже словами не описать: повисший вскрик — и ставящий точку ответ. «Не стой на ветру» — это горькое превращение близости в расставание: «Не стой на ветру, простудишься» переходит в «Не стой на ветру, бесполезно, ты меня не вернешь». Это стихотворение надо пережить, как первую любовь.
В «Вечере» и «Четках» [306] много и другого такого, что застревает в памяти, как заноза. Я из ранних стихов Ахматовой больше всего люблю вот это:
306
«Вечер» — первый сборник стихотворений Ахматовой, составленный Н. Гумилевым и вышедший в Санкт-Петербурге в 1912 г. тиражом 300 экз. «Четки» — вторая книга стихов (СПб., 1914). — Прим. ред.
Именно так — без середины. Ахматова в первые годы — уже мастер зачинов и окончаний. Их я люблю в ее стихах более всего.
В 1911 году Ахматова становится акмеисткой. В новом веке прежний, мощный и единый поэтический ствол дал многочисленные побеги, лишь часть из которых оказалась жизнеспособной. Что такое ахматовский акмеизм? Есть ли он в ее стихах? В чем он? Скатов писал, что сам акмеизм первым сборником Ахматовой подтвержден и даже спровоцирован. Так ли это? Мне кажется, что ее акмеизм — это тот возврат к реализму (с женской стороны), который так трудно поддается описанию и так далек от экзотического любования фактами и артефактами [307] у других акмеистов. С одной стороны, акмеизм как идея рифмуется для меня одновременно с эстетизмом и натурализмом в Европе; но в ахматовских книгах лучшее — другое: то бытовое («перчатка с левой руки»), свежее, не замутненное, почти детское («я боюсь того сыча, для чего он вышит?»), то по-хорошему интимное, о чем прекрасно написали современники Ахматовой, рецензировавшие в литературных журналах ее сборники, например Саша Черный [308] .
307
Артефакт (лат. artefactum — «искусственно сделанное») — вещь, предмет, являющиеся результатом человеческой деятельности (в отличие от природных объектов). — Прим. ред.
308
«…Перед нами… дневник женской души, интимный и обнаженный до конца… Но дневник поэта открыт для всех: в искусстве последнее освобождение и преодоление себя, — таков его вечный закон…» (Саша Черный. «Подорожник» (Обзор книги). 1921). — Прим. ред.
Период начала века — Ахматова в зеркалах и портретах, Ахматова-образ, Ахматова — отражение в жизнях и стихах своих знакомых и друзей. Как написала Мария Петровых: «Ахматовой и Пастернака, / Цветаевой и Мандельштама / Неразлучимы имена» [309] . Добавим еще Блока и Гумилева. Без этого отражения в зеркальном пятиугольнике своих гениальных собратьев описание жизни любого из них многое теряет. И от каждой их встречи тянутся ниточки в безумное будущее.
Отношения с Блоком известны по воспоминаниям самой Ахматовой, по дневниковым записям и, конечно, по «Я пришла к поэту в гости…» [310] . По надписи «Ахматовой — Блок» на подаренной Блоком книге стихов: равность, так просто и честно признанная первым тогда поэтом России. Отношения с Пастернаком были сложные, особенно позже, после войны. Именно в воспоминаниях Ахматовой записан разговор Сталина с Пастернаком об арестованном Мандельштаме, пятном позора легший на репутацию автора «Доктора Живаго» [311] ; но именно вместе с Пастернаком Ахматова ходила в «органы» просить за Мандельштама… Ахматова, часто несправедливо, считала, что Пастернак ее стихов не знал и не читал, хотя друзья не раз убеждали ее в обратном. К Мандельштамам (Осипу Эмильевичу и Надежде Яковлевне) Ахматова относилась очень тепло, оставила о них добрые и внимательные строки, из которых восстает гордый молодой Мандельштам с закинутой головой и полубезумный Мандельштам перед вторым арестом, «страшные глаза» его жены и ее «я успокоюсь только тогда, когда узнаю, что он умер»: настолько ужасны были пытки в 1930-е…
309
Петровых, Мария Сергеевна (1908–1979) — русский поэт. Цитируются начальные строки ее стихотворения 1962 г.: «Ахматовой и Пастернака, / Цветаевой и Мандельштама / Неразлучимы имена. / Четыре путеводных знака — / Их горний свет горит упрямо, / Их связь таинственно ясна. / Неугасимое созвездье! / Навеки врозь, навеки вместе. / Звезда в ответе за звезду. / Для нас четы-рехзначность эта— / Как бы четыре края света, / Четыре времени в году. / Их правотой наш век отмечен. / Здесь крыть, как говорится, нечем / Вам, нагоняющие страх. / Здесь просто замкнутость квадрата, / Семья, где две сестры, два брата, / Изба о четырех углах…» — Прим. ред.
310
«Я пришла к поэту в гости…» — посвященное Александру Блоку стихотворение 1914 г. — Прим. ред.
311
Речь идет о фрагменте заметки Ахматовой «Мандельштам» (1957) в «Листках из дневника», где изложена история ареста О. Э. Мандельштама в мае 1934 г.: «Сталин… звонил Пастернаку. [Все связанное с этим звонком требует особого рассмотрения. (…) Мы с Надей считаем, что Пастернак вел себя на крепкую четверку.] (…) Он спросил Пастернака, почему тот не хлопочет. „Если б мой друг поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти“. Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. „Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?“ — „Писательские организации не занимаются этим с 1927 года“. — „Но ведь он ваш друг?“ Пастернак замялся, и Сталин после недолгой паузы продолжил вопрос: „Но ведь он же мастер, мастер?“ Пастернак ответил: „Это не имеет значения…“- (…) „Почему мы все говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить“. — „О чем?“ — „О жизни и смерти“. — Сталин повесил трубку». — Прим. ред.
Но самая интригующая история — жизненная и поэтическая — несомненно, объединяет в сознании современных читателей Ахматову и Цветаеву, ААА и МЦ. Этих гранд-дам русской поэзии связывает не только «двух голосов перекличка» [312] (например, известный цветаевский цикл, начинающийся на высочайшей ноте: «О, Муза плача, прекраснейшая из муз!» [313] ), но и чудесным образом состоявшееся «на воздушных путях» пересечение двух жизненных и поэтических траекторий. Можно легко утверждать, что любой молодой поэт в России неизбежно попадает в орбиту одной из этих двух ярчайших комет («…Ибо путь комет — / Поэтов путь…» [314] ). Причем Цветаевой подражают почти все — настолько велико обаяние ее дерзкого, мощного слова. С Ахматовой же совсем иная история: цельность ее стиля и системы ценностей имеет такую степень, что любое подражание ей — топорно, а потому бессмысленно. Однажды у меня случился разговор с Людмилой Владимировной Зубовой, профессором Санкт-Петербургского университета, и я сказала что-то вроде: «Чем дальше, тем больше мне хотелось бы удаляться от Цветаевой и быть ближе к Ахматовой». Людмила Владимировна несколько огорчилась; я в тот момент знала ее только как крупнейшего специалиста по современной поэзии и не подозревала, что обе ее диссертации посвящены языку Цветаевой… Но я и сегодня могла бы повторить эти слова: если «вслушивание» в Цветаеву дает безграничный простор поэтическому голосу, то Ахматова учит еще более сложной вещи — дисциплине и сдержанности, классичности, выращенной неизвестно «из какого сора» [315] , оглядке на вечную пушкинскую гармонию. Кстати, у обеих поэтов (в литературных кругах назвать особу женского пола, пишущую стихи, «поэтессой» считается едва ли не оскорблением) — свой Пушкин: «самый вольный, самый крайний» [316] мятежный гений — у Цветаевой, и философ «мудрый и лукавый» [317] , воплощенная пропорциональность и красота — у Ахматовой. Для меня ахматовский Пушкин навечно зарифмован с классическим Петербургом (намного больше даже, чем с Царским Селом, где прошла юность и Пушкина, и Ахматовой), с его архитектурой, поведением, с его anima (душа-дух). Ахматова чудесно сумела добавить к пушкинским классическим во всех смыслах стихам о Петербурге уже более точное, более современное умение бытописать город. «Васисдас» торговца и домики в Коломне [318] у Пушкина — все еще как будто экзотика для аристократического взгляда. Ахматова уже смотрит на город изнутри смешанной советской толпы, смотрит как самый обычный человек. Проезжая каждый день по новоотстроенной набережной Большой Невки, я уже сто тысяч раз вспомнила ее
312
Цитата из стихотворения Ахматовой «Нас четверо (Комаровские наброски)» (1961): «…Все мы немного у жизни в гостях, / Жить — это только привычка. / Чудится мне на воздушных путях / Двух голосов перекличка. / Двух? А еще у восточной стены, / В зарослях крепкой малины, / Темная, свежая ветвь бузины… / Это — письмо от Марины». — Прим. ред.
313
Цикл «Ахматовой» включает тринадцать стихотворений, написанных в июне — июле 1916 v. — Прим. ред.
314
Цитата из стихотворения Цветаевой «Поэт — издалека заводит речь…» (Из цикла «Поэты», 1923). — Прим. ред.
315
Цитата из стихотворения Ахматовой «Мне ни к чему одические рати…» (1940): «…Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда…» —Прим. ред.
316
Цитата из стихотворения Цветаевой, входящего в цикл «Стихи к Пушкину» (1931). — Прим. ред.
317
Намек на строки стихотворения Ахматовой «Кто знает, что такое слава!..» (1943): «Какой ценой купил он право, / Возможность или благодать / Над всем так мудро и лукаво / Шутить…». — Прим. ред.
318
Речь идет о фрагменте из первой главы «Евгения Онегина» («…И хлебник, немец аккуратный, / В бумажном колпаке, не раз / Уж отворял свой васисдас» — где «васисдас» (от немецкого «Was ist das?» — «Что такое?») — форточка или верхняя часть двери, открывающаяся отдельно: булочник мог, не отпирая дверей, продавать хлеб через «васисдас»; название «васисдас» такие форточки получили потому, что подавляющее большинство булочников («хлебников») были немцами, поэтому на стук покупателей в форточку они спросонок отвечали: «Was ist das?»), а также о поэме «Домик в Коломне», где Коломна — не город в России, а район в Петербурге. — Прим. ред.