Литературные заметки. Книга 1 ("Последние новости": 1928-1931)

Говорю это без всякого желания прослыть привередливым литературным гурманом, которому во что бы то ни стало подавай «утонченности» или «изыски». Разумеется, литература изысканная есть плохая литература, об этом нечего спорить: это ясно, как аксиома, и как аксиома не требует доказательств. Но есть и в обратном направлении предел общности и условности, переходить который опасно. Когда Осоргин пишет, например: «весной все девушки хорошеют, и не потому, что их красит весенний наряд, а просто потому, что они в это верят», — это так знакомо, это так стерто во всех ассоциациях, что если даже автор по-новому, по-своему это впечатление пережил, то читатель все же воспринимает его «весну» и его «девушек» как обычное лирическое клише. Невозможно эти образы вновь оживить, не внеся в них чего-то неповторимо индивидуального. М. Осоргин как будто забыл о толстовской «изюминке», он говорит вообще о Москве, вообще о молодости, вообще о весне, вообще о девушках, вообще о студентах, — и достигает, мне кажется, меньшего, чем мог бы достичь.

Кстати, о воспоминаниях. Каждый человек вспоминает свою молодость с безотчетным волнением. Каждый человек, рассказывая о своей молодости, втайне предполагает, что и других его рассказ встревожит. Но тревожит именно то, что не укладывается в слова, а то, о чем можно вразумительно и понятно рассказать — никакого отклика не встречает. Есть в этом отношении у человеческой юности что-то общее со снами.

Нельзя согласиться с автором в том, что «Повесть о сестре» — «чтение не занимательное». Наоборот, она бесспорно занимательна и легко читается. В ней есть движение, некоторые главы ее картинны и забавны, как, например «Королева на приеме».

О «Последних и первых» Н. Берберовой высказаться трудно по двум причинам. Во-первых, — «окончание следует». Во-вторых, — в «Современных записках» печатается не весь роман, а лишь некоторые главы его. А это, особенно при трехмесячных перерывах, внимание читателей расхолаживает до крайности.

Беглое первоначальное впечатление от романа Н. Берберовой, что, при несомненном наличии у его автора ума, вкуса и дарования, — это роман трудный, «в муках рожденный». Это история русской семьи, «севшей на землю» во Франции… Такова завязка. С первой же страницы все отношения и чувства в этой семье, все действия и воспоминания мучительны, спутаны, сбивчивы, неразрешимы. Тень Достоевского все собой покрыла в романе и вот-вот, думаешь, кто-нибудь из героев Берберовой встанет на колени и тоже «поклонится всему человеческому страданию». Но у Достоевского вся его «мучительность» издалека нарастает и подготовляется, вся его «достоевщина» органична и в его видениях жизни неизбежна. У Берберовой она беспричинна или осталась необъясненной. «Я не могу простить Горбатову, — сказал он с мукой, — не могу и не хочу простить ни прошлого, ни настоящего». «Я хочу, чтобы вы согласились спасти себя. — От чего? — От гибели, Алеша». «А вы, вы знаете, в чем счастье? — глухо спросил он. — Да, но вы слишком горды для него». «Алеша, мне своей тревоги довольно, нам вместе быть, мы оба пропадем. — А ты, что же, спастись хочешь? — спросил он. — Хочу спастись…». «Только прежней жизни конец. — Не надо тебе меня? — спросил он с мукой. Она помотала головой. — Мне ответ надобен, — сказала она тихо, — а ты в такой же тьме, как и я». Списываю наудачу из разных глав.

Роман Н. Берберовой приводит на память не только Достоевского, но и другого писателя, неизмеримо мельче, нашего современника — К. Федина. В фединском романе «Братья» совершенно так же, как в «Последних и первых» есть в каждой главе искусственная психологическая сложность, есть «страдания и муки», превратившиеся в литературный прием. Герои по существу скромнее и обыкновеннее, чем они представляются; положения проще, нежели автор предполагает…

Повторяю, это лишь первоначальное впечатление. Оно может измениться в зависимости от хода дальнейшего повествования.

Рассказ В. Сирина «Пильграм» прелестен. Он похож на эскиз к «Защите Лужина»: та же тема, тот же в сущности центральный образ, изменивший шахматам ради бабочек… Но, по-моему, рассказ лучше романа, острее и трагичнее его. Из «Пильграма» выброшено все, что было в «Защите Лужина» декоративного и заимствованного, осталось в нем лишь необходимое. Опыт «экономии средства» удался Сирину на редкость.

Стихи в рассматриваемой книжке принадлежат двум авторам — З. Гиппиус и А. Ладинскому. О стихах Гиппиус, поэта исключительно своеобразного, порой жертвующего даже ради своеобразия всем остальным, в короткой заметке не скажешь. Эти стихи такие же, какими они были в первые дни символизма. То, что в них с годами изменилось, для них неважно, а их подлинная сущность — надменная, капризная, рассудочная, своевольная, много более женственная, чем это обычно принять думать, очень печальная, если вслушаться, — эта сущность осталась прежней. Начав говорить о новых стихах Гиппиус, невольно собьешься на беседу о ее стихах вообще… Обращу поэтому внимание читателей «Современных записок» лишь на замечательное восьмистишие «Освещена последняя сосна». В нем есть спокойствие и простота, которые давно уже «предчувствовались» в поэзии Гиппиус, но только теперь в ней появились.

О стихах А. Ладинского писать мне приходилось много раз. Новые его стихотворения — в особенности первое, — как всегда талантливы и легки, блистая какой-то прирожденной «нарядностью», которая у другого стихотворца показалась бы манерной, но у Ладинского естественна.

Закончен «Державин» Владислава Ходасевича. К сожалению, он напечатан не полностью. Осенью этот прекрасный, интересный и чрезвычайно искусный труд выйдет отдельным изданием. Отложим до того подробный отзыв о нем.

Статья И. Голенищева-Кутузова о Вяч. Иванове ценна, главным образом, тем, что в ней встречаются новые стихи Вяч. Иванова. Но все-таки хорошо, что она напечатана. Хорошо было напомнить о писателе, который, в сущности, неизвестно кто — поэт? критик? философ? исследователь? эссеист? Но наверно и бесспорно один из самых замечательных людей в русской литературе последних десятилетий.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЕСЕНИНЕ

Воспоминаний о Сергее Есенине написано довольно много. На них в России есть спрос, – не только потому, что стихи Есенина пришлись русской молодежи по сердцу, но и потому, что судьба его многих из этого «молодняка» поразила. На трезвый взгляд ничего необыкновенного и поражающего в этой судьбе нет: люди кончают самоубийством не так уж редко… Особенно теперь. Участь Есенина такова же, как участь Маяковского. Но вокруг есенинской смерти создалась легенда, которую смерть Маяковского не вызвала и не вызовет. Есенин не умер, он «погиб» — романтично, грустно, с долгим предсмертным томлением, со стихами, в которых он за год до смерти о неизбежности своего конца говорил и к которым подходит название «лебединых песен»… В советской обстановке все это было необычно до крайности, это было вызовом ей, и казалось, Есенин не только покончил с собой, он — как Кириллов в «Бесах» Достоевского, — «заявил своеволие». Идеологи коммунизма почувствовали это сразу. Недаром они сразу повели борьбу против новой заразной болезни — «есенинщины», которая стала синонимом упадочничества, малодушия, бессильно протестующего индивидуализма.

Своеволию в новой России места нет, и есенинским случаем удобно было воспользоваться, чтобы показать, к чему оно приводит. Но рядом с этим официальным толкованием стало складываться «житие»: сказание о юном и прекрасном поэте, который «не выдержал», который в ужасающем однообразии советской скуки сначала буйствовал с отчаяния, а потом, устав буйствовать, наложил на себя руки. В теперешней русской литературе, в теперешней русской жизни мало «человека». В Есенине, наоборот, лично-человеческое начало было сильнее всего, и, уходя из мира побежденным, оно как бы взывало о сочувствии. (Будто по Фету: «и в ночь идет, и плачет уходя».) Ответом и были похороны, почти что всероссийские, обнесение гроба вокруг памятника Пушкину, слезы, литературные вечера, потоки стихов, воспоминания, негласная канонизация.

В воспоминаниях о Есенине апология его же производится открыто. Защищать и оправдывать самоубийцу вообще трудно, в Москве же тем более, ибо — «Октябрю» это абсолютно не «созвучно», и поэтому рискованно. Авторы воспоминаний стараются лишь подчеркнуть в Есенине наиболее привлекательные его черты, поддержать к нему любовь и интерес. От выводов, от нравоучения они благоразумно воздерживаются.

Вольф Эрлих, один из даровитых молодых русских стихотворцев, издал сборник отрывочных коротких записей о своих встречах с Есениным, о своих беседах с ним, о совместных с ним похождениях. Книга названа «Право на песнь», – довольно туманно и довольно уклончиво. У Эрлиха лучшие намерения: он старается быть безупречно правдивым, он Есенина искренне любит и, как близкий его друг, он многое о нем знает. При всем том «Право на песнь» обещает больше, чем дает. Если главным образом повинен в этом герой книги, то не без греха и автор.

Эрлих никак не может забыть, что он поэт, что ему надлежит писать «художественно» и, в особенности, образно. И вместо того, чтобы начать свой рассказ приблизительно так: «познакомился я с Есениным там-то и тогда-то…» и продолжить рассказ, думая только о его теме и предмете, а не о себе, – он начинает с каких-то оловянных солдатиков, которые ему снились в детстве, упоминает об игрушечном магазине Бибикова в Симбирске, где он этих солдатиков приобрел, и так далее, будто все это имеет к Есенину отношение. Он не чувствует, что его «художественность» крайне условна и относительна и что его рассказ во всех смыслах выиграл бы, если бы автор решился пожертвовать тем, что его так ненужно, назойливо и наивно украшает. Впрочем, это вопрос общий и несправедливо упрекать в литературном манерничаньи одного Эрлиха, раз добрая половина молодых русских писателей пишет так же, как он.

В «Праве на песнь» Есенин мил, бестолков, вспыльчив, порывист, мнителен, самоуверен, даже больше — самовлюблен. «Говорят, что я скоро стану знаменитый русский поэт», — писал когда-то Есенин о себе. В ту пору, о которой рассказывает Эрлих, это «говорят» уже превратилось в достоверность. Однажды Есенин сказал Эрлиху:

– У меня нет соперников, и потому я не могу работать.

В другой раз Эрлих застал его за подсчитыванием количества строк в «Полтаве».

– Не мешай! Сто восемь, сто девять, сто десять. Знаешь, у меня «Гуляй-поле» больше! Куда больше!