Литературные заметки

Что касается рифм, то их существует три вида – в зависимости опять-таки от позиции ударного слога. В так называемой «мужской» рифме ударение стоит на последнем слоге строки («занемог» – «мог») , в «женской» – на предпоследнем («правил» – «заставил»), в «дактилической» – на третьем слоге от конца («за дорогами пыльными, / за холмами могильными» – Блок).

Музыкальность могут придавать стихам и так называемые аллитерации, т.е. многократно повторяющиеся согласные звуки или их сочетания. Классический пример аллитерации – строчки Пушкина: «Кипенье пенистых бокалов и пунша пламень голубой». Как известно, б и п – это фактически два варианта, звонкий и глухой, одного и того же звука. В приведенных строчках этот звук повторяется в шести словах подряд – и строчки приобретают дополнительную музыкальность.

Но и рассмотренная «музыка стиха» (ритмы, рифмы, аллитерации) не исчерпывает всех принципиальных отличий поэзии от прозы. Существует, например, «белый стих», где рифм нет, но поэзия тем не менее может присутствовать (например, «Песня про купца Калашникова»). А с другой стороны, в современной американской поэзии во всю процветает так называемый «верлибр», где отсутствуют не только рифмы, но и ритм. На мой взгляд, в этом случае истинной поэзией уже не пахнет. (Хотя, конечно же, писать «верлибром» неизмеримо легче – не требуется перелопачивать «единого слова ради тысячи тонн словесной руды»). Однако и не всякий текст, написанный с соблюдением ритма и рифм, становится в итоге фактом поэзии; не случайно существует выражение «рифмованная проза». Иначе говоря, есть еще что-то, отличающее поэтический текст от прозы.

Лирическая поэзия имеет своим объектом внутренний мир человека, она призвана отразить мимолетные колебания его души, его смутные, иногда подсознательные ощущения. Дело непростое, слишком тонкая это материя – душа. Хорошо иллюстрируют это и всем известные строчки Тютчева: «Как сердцу высказать себя? / Другому как понять тебя? / Поймет ли он, чем ты живешь? / Мысль изреченная есть ложь». Пытаясь в стихах высветить все закоулки человеческой души, мы можем приблизиться к истине больше или меньше, но никогда это приближение не будет полным, всегда останется некий зазор, некая недосказанность. И эта недосказанность не есть недостаток. Вспомним знаменитую улыбку Моны Лизы на картине Леонардо да Винчи. Ее так и не удается понять до конца – таит ли эта улыбка в себе радость, печаль, раздумье, насмешку? Именно в этом смысле кто-то из поэтов – к сожалению, запамятовал его имя – писал о «божественной невнятице стиха». Поэтому короткое стихотворение, оборвавшееся, когда еще не все сказано, когда читательскому воображению еще предстоит что-то довоссоздать самому, часто оказывает на читателя более сильное эмоциональное воздействие, чем стихотворение длинное, в котором все уже предельно разжевано автором. Многословие губительно для истинной лирической поэзии. (Именно многословием и эмоциональным холодом грешат, например, стихи Бродского, о чем уже подробно писали в своих статьях Солженицин и Коржавин). Но, конечно же, говоря о «невнятице стиха», нельзя забывать и чувства меры. Некоторые поэты такой «невнятицей» просто пытаются прикрыть тот факт, что им нечего сказать. Пример предельной «невнятицы», или уже, точнее, бессмыслицы, – хорошо известная строчка футуриста Крученых: «Дыр, бул, щир».

И еще одно замечание. Любое произведение искусства, если оно истинное, – это, говоря высоким слогом, как бы результат общения автора с Богом. А следовательно, автору не стоит забывать и одну из библейских заповедей: «Не поминай имени Господа всуе». Иначе говоря, чтобы начинать разговор с Богом, повод для написания лирического стихотворения должен быть достаточно серьезным. Если этого нет, ничего истинно художественного не получится. Это не значит, конечно, что темы стихов всегда должны быть космических масштабов. В хорошем лирическом стихотворении можно, например, просто описать листок дерева, покрытый утренними капельками росы. Но при этом, образно говоря, суметь увидеть в такой капельке Солнце. И стихотворение сразу воспарит ввысь, исполнится истинного чувства.

Итак, постараюсь суммировать основные, на мой взгляд, отличия поэзии от прозы.

1) Поэзия, как и проза, оказывает влияние на читателя, слушателя за счет мыслей и чувств. Но дополнительно у поэзии существует еще один канал воздействия – так называемая «музыка стиха» (ритмы, рифмы, аллитерации).

2) Соотношение между чувствами и мыслями в лирической поэзии – по сравнению с прозой – смещено обычно в сторону чувств, т.е. большего эмоционального воздействия на читателя.

3) Если в прозе, как верно отметил Пушкин, главные достоинства – это точность и ясность, то лирическое стихотворение часто отличается некой тайной, недосказанностью. И это придает ему дополнительное очарование.

4) Истинно лирическое стихотворение, даже кажущееся внешне простым, заземленным, непременно содержит в себе нечто высокое, вызывает в душе читателя ощущение полета к небесам.

И в заключение хочу поделиться вкратце своими впечатлениями о современной русской поэзии – как она представлена в московских толстых журналах. Благодаря Интернету теперь можно следить за их содержанием. Так вот, на мой взгляд, их разделы поэзии нынче заполнены в основном тем, что я называю «бормотухой». Иначе говоря, это – словесное жонглирование, рифмованный набор случайных слов, которые можно легко менять местами или подставлять взамен другие. Без всякого ущерба для смысла, поскольку последний отсутствует. Такие стихи не трогают сердца. Хотя, конечно же, это именно мое вкусовое ощущение, у кого-то другого оно может быть иным – о вкусах не спорят.

Часто подобную поэзию называют новаторской, «авангардистской». У военных авангард – это передовой отряд, за которым движутся основные силы. Тогда как в искусстве «авангардизм» – это движение в любую сторону от традиционных форм, используемых данным видом искусства. Ясно, что такое движение не всегда приводит к успеху: справа может открыться новая широкая дорога, а слева – овраг с мусором. Когда-то к такому «авангарду» принадлежали, например, так называемые постимпрессионисты. А теперь я стою в восхищении перед картинами Ван Гога. Другой пример – не так давно умерший американец Уорхолл, который изобразил баночки с консервированным супом, поставив их друг на друга. Шума вокруг этого «творца» было немало. А по мне – типичный «голый король».

В русской поэзии тоже идет постоянное развитие, поиск новых форм самовыражения. Понятно, что Блок писал не так, как Пушкин, а поздний Пастернак – не так, как Блок. Но традиционное присутствие и мысли, и чувства сохраняется у всех этих поэтов – в отличие от многих современных. На сходную тему мое стихотворение (опубликованное в нью-йоркском «Новом журнале», кн. 217, 1999). В нем есть реминисценции стихов Пушкина, Блока, Пастернака – поэтов, столь почитаемых мною... Этим стихотворением и закончу.

Ах, как шествуют важно и грузно,В небеса запрокинув головы,По страницам поэзии русскойКороли ослепительно голые.Что ж, нехитрое это искусство –На амвон с бубенцами вылезти.Пустословить без мысли, без чувства,Перво-наперво позаковыристей.Пусть их. Вытерпит все бумага.Шелуха – легковесна, отсеется.Но, как прежде, шумит Арагва,Мгла ночная по холмам стелется...Да в некошенном рву стынет тело,И засохшая кровь под вагонами...Да все так же февральской метельюСнег за стеклами пляшет оконными…Пир в разгаре. Натужное пенье.Гул речей, бессвязных и выспренных.И не слышны – сердца биенья.Много званных, а мало избранных.

(опубликовано в альманахе «Лебедь», № 390, 2004 – Lebed.com)

Перечитывая Булгакова

За последние два века русская литература, как ни одна другая, явила миру много художественных произведений самой высокой пробы. Но и среди них существует для меня некая иерархия. Критерий – простой. Есть хорошие книги, которые с удовольствием прочитаешь, а потом, возможно, когда-нибудь в жизни перечитаешь. И есть вершинные произведения. Их число невелико. К ним через какое-то количество лет возвращаешься опять и опять, каждый раз открывая в любимой книге что-то новое. Список таких книг у разных читателей, конечно, может быть разным. Для меня, например, это «Война и мир», это «Преступление и наказание», «Тихий Дон»... Сюда же отнесу и «Мастера и Маргариту».

Роману «Мастер и Маргарита» Михаил Афанасьевич Булгаков отдал, хотя и с перерывами, последние одиннадцать лет жизни. В сентябре 1939 года ему был поставлен диагноз – гипертонический нефросклероз (когда почки начинают все хуже пропускать и очищать кровь). О гемодиализе, который может на годы продлить жизнь таких больных, тогда и не слышали. Врач по образованию, Булгаков понимал, что означает сей страшный диагноз. Ранее эта болезнь унесла жизнь и его 48-летнего отца Афанасия Ивановича. Сыну было отпущено столько же – он умер 10 марта 1940 года, не дотянув двух месяцев до 49 лет.