Литературный альбом: Москва – Санкт-Петербург. Классики. Наставники. Коллеги. Друзья

В 1913 году Аверченко ссорится из-за денег с издателем, уходит из «Сатирикона» и создает "Новый Сатириконъ". Читающая публика принимает новый журнал, но летом 1914 года начинается война с Германией, и ситуация меняется: в столичных ресторанах звучат патриотические речи, вместо юмористических рассказов про горничных в ход идут анекдоты про тупых немцев. Аверченко по собственной инициативе едет на фронт в качестве военного корреспондента. Он пишет о зверствах германцев, о нуждах простого солдата, о процветании взяточников-интендантов, о развале в тылу. Он едет на гастроли в Пятигорск, читает в санаториях-госпиталях свои рассказы офицерам и нижним чинам. Курортные газеты печатают сводки с фронтов рядом с гастрольными афишами юмориста.

Кризис поражает Россию, и веселый беззаботный смех Аверченко звучит все тише. Жизнь дорожает, призрак голода надвигается на столицу, и привычный писательский быт с обедами на втором этаже в ресторане «Вена» дает трещину. Аверченко начинает хандрить, его популярность и спрос на "Новый Сатириконъ" заметно снижаются. Февральскую революцию он, по собственному утверждению, встретил радостно, но Октябрьский переворот с конфискацией солидного банковского счета, с «уплотнением» его прекрасной квартиры, с голодом и холодом, воспринял как личную драму. "Новый Сатириконъ" занял по отношению к советской власти резко отрицательную позицию и был закрыт в августе 1918 года.

Аверченко едет в Москву, затем вместе с Тэффи в оккупированный немцами Киев, оттуда пробирается на юг, в родной Севастополь, занятый белыми и французами. Позже Аверченко опубликовал известное "Письмо Ленину", в котором описал свои злоключения: "Ты тогда же приказал Урицкому закрыть мой журнал, а меня доставить на Гороховую. Прости, голубчик, что я за два дня до этой предполагаемой доставки на Гороховую уехал из Петрограда, даже не простившись с тобой. Захлопотался… Я на тебя не сержусь, хотя ты гонял меня по всей стране, как серого зайца: из Киева в Харьков, из Харькова в Ростов, потом Екатеринослав, Новороссийск, Севастополь, Мелитополь, опять Севастополь".

…Он сотрудничает в газете "Юг России", открывает театр-кабаре, дает сольные концерты в Балаклаве, Евпатории, Севастополе, ставит новые пьесы, но в конце октября 1920 года Красная армия занимает Крым, и Аверченко, продав любимую булавку с бриллиантом, отплывает в угольном трюме старого парохода в Константинополь. Об этом вынужденном путешествии он с горьким юмором рассказал в "Записках Простодушного", выпущенных в Берлине.

В 1921 году в Париже вышла его книжка "Дюжина ножей в спину революции", где Аверченко весьма талантливо, по признанию Ленина, облил грязью Советскую Россию. Все его персонажи – от рабочих до дворян – со справедливой тоской вспоминают страну, которую они потеряли, сетуют на упавший, как сказали бы сейчас, уровень жизни. Сквозь смех слышится печаль по утраченной вольности, друзьям, беззаботным отношениям…

В Константинополе-Стамбуле писатель провел полтора года, воскресив свой театр «Гнездо» и давая спектакли для русских беженцев. В 1922 году Аверченко вместе с труппой перебирается в Прагу, где и обосновывается на постоянное жительство, встретив среди чехов интерес к своему творчеству и радушие. Он ездит с гастролями по стране, в местных газетах печатаются его рассказы и фельетоны, вновь появляются поклонники и солидный гардероб, зовут в гости русские люди в Прибалтике, Польше, Берлине, Кишиневе, получено приглашение из США. В поздних произведениях Аверченко, которые писались в скитаниях, уже звучит "смех сквозь слезы", возникают трагические ноты оторванности от родной почвы. Он жалуется друзьям: "Тяжело как-то стало писать… Как будто не на настоящем стою…"

Но вскоре все рушится: пражские врачи удаляют писателю левый глаз, поврежденный еще в юности, вместо него вставляют искусственный. Аверченко стал чувствовать общее недомогание, хандрить. И 12 марта 1925 года в пражской городской больнице Аркадий Тимофеевич скончался от болезни сердца.

Пражане заключили тело усопшего русского писателя в металлический гроб и специальный футляр – на тот случай, если кто-то в России возжелает перевезти прах покойного на родину.

…Скончавшегося в Германии Чехова перевезли в Россию и с почестями упокоили на Новодевичьем кладбище в Москве. Останки Аркадия Аверченко до сих пор покоятся на чужбине – на Ольшанском кладбище в Праге.

Раздел II. Наставники, коллеги

1. Даниил Гранин. За все благодарю!

Даниил Гранин подарил мне двадцать лет дружбы. В моих дневниках есть записи о наших встречах-разговорах. Еще больше – не записано, но осталось в памяти. Есть несколько интервью, которые Даниил Александрович дал в разное время, но с неизменным накалом мыслей и чувств.

Делюсь.

20 мая 1997 г. Открыли «Центр современной литературы и книги» [1] на углу Набережной Макарова и Биржевой линии.

1

Некоммерческое партнерство «Центр современной литературы и книги» (ЦСЛК), учрежденное в 1997 году писателями Дмитрием Каралисом, Александром Житинским, Борисом Стругацким и Ильей Штемлером, через пять лет после пожара в Доме писателя на Шпалерной улице, приведшей к окончательной потере шереметевского особняка как места общения литераторов города.

В день открытия помещение со сводчатыми потолками и бронзовыми люстрами еще пахло краской.

Даниил Гранин сказал хорошую речь – книга, дескать, не умрет, Интернет ей не помеха, книгу можно взять на ночь в постель, а Интернет не возьмешь. Речей было много. Илья Штемлер назвал меня русским Соросом.

Знал бы он, сколько денег оставалось у меня на расчетном счете! Слезы – даже налоги не заплатить.

6 февраля 1998 г. Сегодня был в концертном зале «Октябрьский» на отчете Правительства Санкт-Петербурга о выполнении плана 1997 г. В отделе печати Раиса Владимировна Романова, которая работала еще в Союзе писателей, дала мне билет, и спросили, не отвезу ли я после собрания Даниила Александровича Гранина домой. С удовольствием, сказал я. Мне хотелось поговорить с классиком о пассивности творческой интеллигенции и работе «Центра». А также вручить ему клубную карту.

Без пяти четыре подъезжаю к «Октябрьскому». Гаишник машет полосатой палкой, торопит высадку и отъезд автомобилей. Еще несколько милиционеров помогают ему создавать суету и ажиотаж, без которого немыслимо появление высокого начальства. Темно-синие «Вольво» вице-губернаторов, джипы финансовых магнатов, искрящийся в морозном воздухе мех шуб и манто. Останавливаюсь напротив входа, приспускаю окошко и, дождавшись яростного взгляда замерзшего капитана, подзываю его жестом руки. Обалдев от моей наглости, он подходит.

– Приветствую! Я из Союза писателей. Где бы мне встать, чтобы потом увезти Даниила Гранина?

– Либо на Басковом, либо вон там, за углом, – сменив внутренний гнев на внешнюю милость, распоряжается он.

– Надо где-нибудь поближе. Не идти же потом пожилому классику по морозу.

– Ладно, вставай вот тут, за «скорой помощью».

Встал напротив главного входа. Уважают еще литературу!

После доклада сели с Граниным в машину. Едем. Адрес знаю.

Заговорил о собрании. Заметил, что в тезисах нет раздела «Культура» – он включен в раздел «социальная сфера». Там упоминаются новые памятники Гоголю и Достоевскому, открытые в минувшем году. Посетовал, что хотел воспользоваться открытым микрофоном, но смутила очередь.

– А о чем, Дима, вы хотели сказать?

– Об общей идее. Про то, что наш великий город не должен оставаться без великой нравственной идеи. Сидели, как на партхозактиве – городское хозяйство, транспорт, жилье… Проблем много, но флаг – должен быть общий.

– В принципе, генеральный план развития города есть… – неуверенно сказал Гранин.

– Я не совсем об этом… – И сказал, что давно хотел сказать Гранину. Про то, что происходит со страной, и про нашу пассивность. Ведь сейчас не тридцать седьмой год – чего мы боимся? Дети и внуки спросят потом: как вы допустили? Мы упрекаем тех, кто молчал в годы сталинизма, а сами? Почему молчит интеллигенция, молчат писатели – не выступают единым фронтом? Сказал про Толстого, который от отчаяния стал писать публицистику – напрямую обращаться к обществу…