Литературный альманах Перцепция

«Да», соглашаясь выйти замуж.

– Таня, – дрожащим голосом, сквозь слезы промолвила женщина, –

не продавайте дом, живите здесь.

– Мам, не начинай. Никто здесь жить не будет. Закрыли тему.

Эти разговоры слышу давно. Дом опустел. Хозяйка разболелась и

дочь забрала её в город. Иногда приезжают, возятся в огороде. Приходят незнакомые люди, смотрят дом.

Стою одиноко на трюмо. Рассматриваю иногда себя в старое

зеркало. Вполне хороша собой. Резные узоры со временем стали

только выразительнее. Стало чуть больше трещинок от переживаний.

Беспокоюсь за хозяйку, как она теперь? Где хранит пуговицы и

нитки, или они ей теперь не нужны? А что со мной? Ко мне всегда

трепетно относились. Спасли из горящего дома. Спрятали в чемодан, когда немцы расположились в доме. Страшное тогда было время.

Помню, как один немецкий офицер приносил молоко для детей и

рассказывал о жене и трех дочках. Я хочу дальше верить в людей.

Нина присела на кровать, провела теплыми сухими пальцами по

крышке шкатулки, прощупывая каждый изгиб и узор.

14

«Стеклышко, тут было стеклышко, и фотография мамы, в модном

костюме и с пышной прической» – чуть слышно прошептала старушка.

– помню мама доставала нитки из шкатулки и шила занавески. Слезы

еще сильнее потекли, застилая глаза пеленой.

Шкатулка плакала вместе с ней.

В доме стоял гул и грохот.

– Так, несите коробки, нужно все упаковать, – командирским тоном

дала распоряжения свекровь.

– Половину тут можно на помойку.

Возражать было сложно, никто и не решался.

– Что, что происходит? Я свыклась уже с тишиной и одиночеством, потеряла надежду. Приняла свою участь, дожить свой век в забытье… А

что теперь? На какую еще помойку? Туда мусор увозят. А я, я – старинная шкатулка, ещё прабабушкина. Я целая ещё. Почти. Всего-то, шарниры заржавели и развалились на крышке, и ножка потерялась. Но

крепка и могу хранить в себе пуговицы, нитки, заколки. Не хотите

пуговицы, храните что-то другое.

– Эй! Меня нельзя на помойку!

Волновалась не только шкатулка.

Весь дом ходил ходуном. Половицы скрипели как не в себе, на печи

штукатурка от страха посыпалась, и начала чихать утрамбованной

золой. Сервант дребезжал содержимым.

Никто не был готов к такому.

Пусть новые хозяева, пусть. Мы еще можем сгодиться.

Слышу шаги. Двое зашли в комнату.

– Лёша, а эту шкатулку никто забирать не будет?

15

Кто, кто это говорит? – взбудоражилась шкатулка, услышав нежный

голосок, пытаясь разглядеть среди коробок, кто зашел в комнату.

– Не думаю, – раздался мужской голос.

«Неужели я никому не нужна?»,– вытирая смоляную слезу, всхлип-нула шкатулка.

– Знаешь, нашим родственникам безразлично. Так что бери что

хочешь.

Мужчина подошёл к трюмо, и взял шкатулку.

– Ааа, – встрепенулась шкатулка, дрожь пробежала по всем уголкам

ее квадратного, с резными узорами тела. – Я помню, помню эти руки.

Когда-то они были совсем крохотными и любили перебирать пуговицы, хранящиеся во мне.

– Забирай. – Мужчина протянул шкатулку девушке. – У бабушки

тут всегда были нитки и пуговицы, а баба Поля в ней хранила гребешок

для волос. Здесь крышку нужно прикрутить, ножку подремонтиро-вать, отполировать и лаком покрыть. Этой шкатулке тыщу лет. Ей

сносу нет.

Эти слова разлились бальзамом по хрустящим стенкам шкатулки, впитываясь в каждую риску на узорах. Шкатулка плакала, но это были

слезы счастья.

– Меня заберут, заберут!

Мне конечно не тыщу лет, а всего 113. Но это тоже чего-то стоит.

Теперь не страшно. Снова есть надежда! Все будет хорошо.

Я переехала. Сменила уже несколько адресов. И даже перебралась в

16

другой город. У меня новая хозяйка. Молодая, с лебединой шеей. У нее

длинные волосы, как у моей первой владелицы. Во мне хранятся теперь

нитки, заколки и брошки ручной работы, – очень люблю их рассматри-вать.

Но я стою в тёмном шкафу.

Нет, тут удобно конечно. И соседи приятные: красивые фужеры, расписанные хозяйкой на свадьбу и вышивка, которую она любит, но

почему-то давно не достаёт.

В общем-то, я не против. Но все же! Я ведь такая красивая. Могла бы