Литературный институт
Шрифт:
Одну из этих девушек – молоденькую и на свою беду слишком фигуристую поэтессу – он напоил до тыку и ввел во взрослый мир в присутствии Кудласевича. Не потому, что глубоко симпатичный мне сябр был вуайеристом – Толя мирно спал в комнате, проснулся от криков и скрипов, а потом лежал не шевелясь, чтобы своим присутствием не вогнать девчонку в шок на весь остаток жизни.
После этой ночи она весь день провела у того окна, откуда Дима утверждал, что кто любит, тот любим. А когда я подошел, плечи ее вздрагивали так, что мне стало
Окном эта девушка не воспользовалась, но после той мерзкой ночи начала всерьез пить.
И к пятому курсу – когда даже имя ее соблазнителя, отчисленного за академические задолжности, забылось всеми – сделалась законченной алкоголичкой…
* * *
Но сейчас я не желаю больше никого хаять; tempori mutantur et nos mutantur in illis.
Кто знает – может быть, и дегенеративный ибила Дровосек выпил свою цистерну, утратил потенцию и образумился.
Возможно, даже стал добропорядочным.
Ведь всем известно, что нет людей более праведных, нежели завязавшие алкоголики и состарившиеся шлюхи…
Сейчас я хочу продолжить о тех, кого помню и люблю – и перечислить тех, кого мне не хватало в тот вечер.
Со всей теплотой, которая с годами не иссякает во мне, а становится все ощутимее.
4
Я жалел, что не было с нами Коли Баврина.
Тоже прозаика и тоже с нашего семинара и тоже выходца из Ленинграда.
Человека в высшей степени интересного, таящего недюжинный ум и невероятную проницательность под обманчиво безразличной манерой поведения.
И кроме того, обладавшего на мой взгляд, просто-таки эталонным художественным вкусом, что для меня делало любое его замечание первозначимым. К тому же мнению постепенно склонялись и другие.
Еще в институтские времена он уже работал в каком-то издательстве и с невероятными усилиями (хоть и безуспешно) пытался пристроить моего «Зайчика».
Именно с ним (разумеется, при помощи нашего семинарского руководителя, дочь которого работала в редакции) мы публиковались в разделе «Новые имена» 12-го номера журнала «Октябрь» на 1991 год. Коля с рассказом «Солнце для Небыкова» на странице 153-й, я со своими «Тремястами годами» – на 157-й…
В журнале Коля был Бавриным.
Но его отец – человек в высшей степени оригинальный и любящий нетрадиционные решения! – ушел из семьи, а своего сына во втором браке назвал Николаем.
Когда мой сокурсник поднялся на определенный уровень, ему пришло в голову, что двух Николаев Бавриных многовато и взял творческий псевдоним.
И – я полагаю, намеренно, поскольку был тонким ироничным человеком, способным рассчитать воздействие Слова – Коля не стал ничего придумывать, а убрал из своей настоящей фамилии третью букву.
Эта изящный ход породил на нашем семинаре лавину почти анекдотических ситуаций, как-то…
Руководителя нашего семинара, вставшего во весь немалый рост над своим столом и вопрошавшего:
– Ну, а что на все это скажет барин?..
Или нечто почти Гоголевское, звучащее в рассказе Сенькова о семинаре, который я пропустил в силу форс-мажорных обстоятельств:
– Обсуждали 25-ю часть «Армии» – такая же ерунда, как и предыдущие 24… Каждый сказал по два слова, хвалил, никто не критиковал, даже Меркулов утух, всем все надоело. А потом встал барин и сказал – «А не пойти бы вам все на …»
И наконец, уже просто-таки бриллиантового диалога, для понимания которого требуются некоторые пояснения.
Наше образование было почти классическим и в то же время очень своеобразным.
Мы имели предметы стандартные для любой филологической специальности, но важнейшими считались творческие семинары. Своего рода студии, где мы постигали мастерство на основе собственных текстов и под влиянием руководителя – коим у меня был Олег Павлович Смирнов, автор сценария второй части сериала «Государственная граница».
Общие предметы были общими для всех, на семинары каждый руководитель сам отбирал учеников еще по результатам творческого конкурса (отбора по изначальному уровню литературного таланта, который служил первой ступенью перед обычными вступительными экзаменами).
На весенних семинарах мы обсуждали свои произведения – написанные на тему, заданную осенью, и присылаемые руководителю накануне сессии. Темы были лаконичными и оставляли простор фантазиям.
(Слегка отвлекаясь, скажу, что первая наша тема звучала как «Женщина».
Выбор ее без комментариев говорит о том, что именно волновало всех нас в те годы. Как не может волновать художника эта не просто главная, а по сути единственная достойная тема. Сам я – за редкими исключениями, которые составляют лишь Exceptio confirmat regulam – всю жизнь писал, пишу и буду писать только с мыслью о прекрасной половине человечества.
Первая тема оказалась для меня толчком в нужном направлении. Задумавшись о женщине, я в один присест написал повесть «Зайчик». Совершил своего рода эксперимент, создав исповедь женщины, написанную от первого лица и с такими женскими подробностями, что иные читатели до сих пор считают меня кем-то вроде современного «Жоржа» Санд.
Повесть был отвергнута руководителем из-за несоответствия форме; мне пришлось срочно написать рассказ «Ваше величество женщина» – который при всей своей простоте тоже оказался программным.
На семинаре этого «Зайчика» разнесли в прах, меня аттестовали порнографом (хотя я не писал порнографии, а лишь создал страшную в своей правдивости историю неопытной девушки), финал повести ругали «индийским» (хотя я лишь дарил надежду, предварительно окунув читателя в кипящий лед катарсиса), и так далее. Но тем не менее эту повесть читали не только всем курсом и всем институтом; ею баловались даже преподаватели!
«Зайчик» стал моей визитной карточкой; впоследствии мне удалось дважды продать его на экранизацию и издать в АСТ/ЗебраЕ…