Литературный институт
Шрифт:
Жил адекватно среди всеобщего разгула, но в него не окунался, а лишь наблюдал. Как кот из песни Юрия Иосифовича про деревню Новлянки – который сидит у окна и щурится на проселок.
* * *
Упомянув Николая Рубцова, не могу не сказать, что этого замечательного поэта я открыл для себя после фильма «Дамское танго», где в финале звучал пронзительный романс на слова его «Журавлей».
Позже я узнал кое-что о Рубцове; я проникся к нему глубочайшим сочувствием, меня пронзила его добрая беспомощная улыбка,
Еще позже я написал страшноватое стихотворение (одно из лучших в моем наследии) под воздействием «Журавлей» и посвятил безвременно погибшему поэту.
Но все это – совсем другая история; сейчас я хочу снова окунуться в тот вечер.
6
Итак, мы сидели вокруг обогревателя.
Толик принес неизменную гитару и мы исполняли все, что было любимым и привычным.
С ним по очереди, по одной песне через раз.
Чтобы не ущемлять ничьего самолюбия, а также чтобы давать отдых и голосу и пальцам.
А также еще потому, что репертуары наши не только не пересекались, но лежали в разных плоскостях. Кудласевич пел только свои песни и только веселые, я – только чужие и только грустные.
Такой подход сохранял на месте центр мирового равновесия – каковой упоминал Леонид Соболев в своем хрестоматийном рассказе о словесном поединке златоуста-боцмана с еще бОльшим златоустом-замполитом.
И, кроме того, превращал наш вечер из простых посиделок двух бардов в бардаке в нечто возвышенное…
(– На люстре-с?..
– не преминул бы уточнить поручик Ржевский со всегдашним «словоёрсом».)
Свет был погашен, убогая комната тонула во мраке, куда-то отступил кровавый призрак убитого поэта.
Мы знали, что вот-вот окончится некий период нашей общей жизни, нам было в целом грустно.
Мы сидели и пели.
И вот тогда в мою дверь постучалась она, эта странноватая девушка-поэтесса с первого курса.
* * *
Все в том же домашнем палате с разводами, только без окантованной черной кофты.
Зашла, присела на освобожденный для нее стул.
А потом слушала.
Я играл и пел – не помню, что именно в тот момент.
Я смотрел в ее детские глаза, ловившие какой-то отблеск.
Старый рефлектор на полу сиял оранжевым диском, бросая красноватые отблески на ее лицо и на стены.
Словно сидели мы не в вонючем общежитии, а около костра во время одной из моих прежних «колхозных» поездок 1985, 1986 или 1987 годов
И мне было настолько хорошо, насколько могло быть аутогенному герою вчерне написанного к тому времени романа «Хрустальная сосна».
* * *
А что же было в тот вечер дальше?..
Ничего особенного.
Приближалась ночь, друзья мои тихо расползлись по своим убогим норам.
Уходили в разное время, поскольку общий разговор о том и о сем не выключился сразу (как рефлектор, у которого дважды лопалась старая спираль), а угас
постепенно.Первым ушел Толя, оставив свою гитару мне, поскольку я еще не напелся и не наигрался.
Последней покинула мою гавань девушка.
По всем признакам я понимал, что ей понравился.
Ведь как мог не понравиться ей обаятельный (хоть и не наделенный Обжеляновой красотой) 182-сантиметровый сладкоголосый и тогда еще буйноволосый хлюст, который стоял перед ней, отделенный лишь багровым солнцем рефлектора.
И не просто стоял, а пел:
– Гори, гори, моя звезда -
Звезда любви приветная!
Ты у меня одна заветная
Другой не будет никогда…
Пел с классическим русским выговором; пел не просто так, а с модуляциями.
То взвиваясь до вершин Вадима Козина, то падая в почти Штоколовскую бездну – ибо (говоря словами Леонида Шервинского из Булгаковской «Белой Гвардии») кое-какой материал у меня имелся.
Да не просто пел с модуляциями, а прожигал ее взглядом своих непроницаемо черных сербских глаз.
(Именно сербских, ведь я серб – в том же количестве и том же качестве, в каких был эфиопом наш величайший поэт: сербом был отец моего деда по материнской линии!
Генетики утверждают, что гены передаются на далее, чем на 2 поколения. Но не объясняют, почему правнук Ибрагима Ганнибала, мой духовный брат Александр Сергеич в профиль был неотличим от знакомого мне стопроцентного эфиопа, поэта по имени Дэвис, с которым мы были дружны в Литинституте!
Равно и мне могучая южнославянская кровь безымянного прадеда (который был пленным после русско-с-кем-то-какой-то войны то ли начала XX века то ли конца XIX ) подарила мне не просто глаза, а Глаза.
Большие темно-карие, магнетические и абсолютно непроницаемые для постороннего взгляда. По крайней мере, я столь часто слышал это почти от каждой женщины, проходившей через мою жизнь, что в конце концов поверил в это сам.)
Так могла ли эта тихая девушка из южной провинции не проникнуться хотя бы иррациональным влечением к такому красавцу?!
Я хочу сказать лишь то, что исполнял я профессионально.
* * *
(Делая некое отступление в отступлении, скажу, что на том самом закате жизни я определил тот единственно возможный свой шанс, которые по глупости пропустил.
Мне стоило не разбрасываться туда и сюда, а избрать карьеру ресторанного певца, в которой я был бы только перманентно сыт и пьян, но мог превзойти самого Петра Лещенко!
В этом я серьезен, как на кладбище; я не вру!
Увы, не вру…)
Пел я не просто хорошо, а очень хорошо и тому имелось много доказательств.
* * *
В учебной части нашего заочного отделения методистом работала москвичка Полина (Поленька, как мы ласково именовали ее в мужских кругах).