Литерный на Голгофу. Последние дни царской семьи

Государыня внимательно посмотрела на него, потом, поблагодарив, вежливо ответила, что они ни в чем не нуждаются. Яковлев откланялся, но когда он направился к двери, Государыня остановила его:

– Вы ничего не хотите нам сказать? – спросила она. В ее голосе слышалась нескрываемая тревога.

– Нет, – пожал плечами Яковлев и вышел из гостиной.

– Мне он не нравится, – сказала Государыня Николаю, как только Яковлев скрылся за дверью. – Они что-то затевают, я это чувствую.

– Когда-то все должно разрешиться, – ответил Николай. – Неопределенность не может быть бесконечна.

Он устал от губернаторского дома, от вездесущей охраны, от отсутствия какого-либо общения с внешним миром и людьми своего круга. Он устал от заключения и уже сам желал развязки. Она не казалась ему страшной потому, что Государь не чувствовал за собой никакой вины. Его совесть перед страной и народом была чиста. Он был убежден, что если бы не случилось революции, Россия бы уже торжествовала победу над Германией. Дети же вообще не имели никакого отношения к событиям в стране. Они не занимались политикой и государственными делами, они росли и радовались жизни. Исключение составлял Алексей, которого болезнь сделала несчастным.

А на следующий день Яковлев заявил Государю, что должен увезти его в Москву. Государь резко бросил: «Я никуда не поеду», – и ушел в свою комнату. Яковлев впервые увидел раздражение на лице Николая. Но будучи хорошим психологом, он выждал еще один день и снова пришел к Государю:

– Вы ставите меня в очень неудобное положение. Если вы отказываетесь ехать, то я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда вместо меня могут прислать другого, менее гуманного человека. Мне бы не хотелось, чтобы вы столкнулись с этим. – Яковлев сделал паузу и добавил: – Выезд назначен на завтра, на четыре утра.

Поклонившись Государю, Яковлев вышел.

И вот теперь он снова поднялся в эту комнату, но уже затем, чтобы навсегда увезти отсюда царскую чету и их дочь Марию. Подводы, на которых предстояло ехать, стояли во дворе. В эту ночь в доме никто не спал, и все сразу встревожились, услышав скрип отворяемых ворот и стук копыт лошадей по мерзлой земле. Татьяна выглянула в окно, обернулась к родителям и растерянно сказала:

– Приехали.

Все встали. В прихожей уже собралась прислуга. С появлением Яковлева началось прощание. Государь поцеловал всех мужчин, Государыня – женщин. Татьяна подошла к отцу и прижалась заплаканным лицом к его груди. Он поцеловал ее в голову и сказал:

– С нами Бог.

Затем поцеловал остальных дочерей и сидевшего в коляске Алексея. Увидев, что царь надевает на себя шинель, Яковлев спросил:

– Вы собираетесь ехать только в ней?

– Я всегда езжу в шинели, – ответил Николай.

– Я думаю, этого мало, – сказал Яковлев и попросил царского камердинера Чемодурова принести что-нибудь еще.

Чемодуров вышел из комнаты и вскоре вернулся с плащом в руках.

– Спасибо, Терентий Иванович, – сказал Николай, направляясь вслед за Яковлевым к выходу.

Кавалькада, отправлявшаяся в Тюмень, состояла из двадцати повозок. И только на одной из них стояла кибитка. Дочери вышли провожать Государя и Императрицу на крыльцо. Алексея вынесли вместе с коляской. Небо начало сереть, звезды блекнуть и таять. На улице было свежо, но отъезжавшие не замечали этого. Когда пришла минута последнего прощания, дочери снова громко заплакали. Императрица тоже разрыдалась. Государь сдерживал себя, но на его глаза навернулись слезы. Он перекрестил детей, потом по очереди обнял и поцеловал их.

Государыню с Марией усадили в кибитку, Николай, поправив шинель, сел в открытую повозку. Яковлев сунул под сиденье плащ, который передал Чемодуров, и сел рядом. Через повозку от них сели доктор Боткин, одетый в черное пальто и черный котелок, и слуга Трупп. Еще дальше – горничная Демидова и повар Харитонов. Процессия тронулась, повозки заскрипели, колеса застучали по мерзлой земле. Государь повернулся к стоявшим на крыльце детям, стиснул зубы так, что на похудевшем лице выступили желваки. У него возникло чувство, что он прощается с ними навсегда. Яковлев, заметив это, отвернулся, чтобы не видеть, как по лицу царя катятся слезы.

Иртыш уже вздулся, между берегом и льдом появились разводья стремительно катившейся воды. Солдаты охраны перебросили с берега на лед толстые плахи, повозки одна за другой осторожно перебрались по ним через промоины. Кавалькада растянулась более чем на четверть версты. Николай II и Александра Федоровна ехали в середине процессии, на передней и последней телегах стояли пулеметы, а между ними и царскими повозками находилась вооруженная винтовками охрана. Солдат в общей сложности было около сотни.

Переехав Иртыш, Государь оглянулся. С дороги видна была только крыша губернаторского дома, в котором остались дети. Над домом возвышался крутой берег Иртыша, который, словно корона, венчал Тобольский кремль с куполами многочисленных храмов. Утренняя заря освещала их, и купола отливали кровавым блеском. Глядя на храмы, Государь перекрестился и молча уставился на дорогу.

Яковлев тоже посмотрел на кремль и тоже перекрестился, только не открыто, как царь, а мысленно, боясь, чтобы это не увидела его охрана. Операция, которую он задумал, начиналась благополучно.

Глава 2

Василий Васильевич Яковлев даже в самом волшебном сне не мог представить, что судьба когда-нибудь сведет его с судьбой последнего Российского Императора. Родившийся в глухой оренбургской деревушке, он с одиннадцати лет пошел на работу. Сначала был рассыльным мальчиком в магазине, затем учеником сапожника и, наконец, слесарем железнодорожных мастерских в Уфе. В 1905 году в возрасте девятнадцати лет примкнул к революционерам. Марксистских книг не читал, из тех, что попадали в руки, самой революционной считал повесть Пушкина «Дубровский». Больше всего ему в ней нравилось то, что молодой, красивый и отчаянно храбрый бывший помещик Дубровский возглавил шайку разбойников.

Вместе с небольшой группой таких же, как он, молодых людей Яковлеву поручили охранять от нападений жандармов тайные собрания и нелегальные квартиры подпольщиков. Во время одного из таких собраний, проходившего в железнодорожных мастерских, туда внезапно нагрянули жандармы. Собрание было в самом разгаре, на нем выступал приехавший из Екатеринбурга большевик Шая Голощекин. По всей видимости, кто-то из железнодорожников, узнав о собрании, предупредил охранку. Надо было спасать Голощекина от неминуемой каторги, но бежать ему было некуда. Яковлев, стоявший за углом мастерских и первым увидевший приближающихся жандармов, послал товарища предупредить Шаю, а сам достал из-за пазухи бомбу. Когда жандармы подошли ближе, Яковлев из-за угла метнул ее в них. Бомба, ударившись о землю, взорвалась, он увидел, как одного жандарма оторвало от дорожки, он перевернулся и, раскинув руки, упал на сразу почерневший от взрыва снег. Остальные жандармы сначала тоже попадали на землю, потом вскочили и побежали назад, к воротам мастерских. Но вскоре остановились, вернулись за тем, что остался во дворе, быстро нашли где-то извозчика и, погрузив раненого, повезли его в больницу. Голощекину тем временем удалось скрыться.