Lithium
Шрифт:
– Чем мы, интересно, отличаемся от них в классовом смысле? – спросил Рома. – Мне кажется, мы такие же бедные, как и они.
– С финансовой точки зрения да, мы мало чем отличаемся. Но они все равно чувствуют классовую вражду по отношению, например, ко мне. Потому что их родители, например, работают на заводе, а у меня мама учительница, отец – научный работник. И они, например, учатся в «путяге», а я в универе на историческом.
– Это тебя в твоей партии так научили? – спросил Рома. – Национал-большевики твои?
– Ну, а если и в партии?
– И у тебя есть партбилет?
– Конечно.
– Как, еще раз, называется партия? –
– Национал-большевистская. Сокращенно – НБП.
– А почему не национал-фашистская? – Рома посмотрел на Андрея. – Фашизм и большевизм – это разве не одно и то же?
– А если и фашизм? Что здесь такого? Я знаю, что вождю насрать, фашисты мы или коммунисты. Главное, что мы сегодня выражаем эмоции, которые любой нормальный человек испытывает постоянно. Например, у партии нет вообще никакой идеологии, нет программы в стандартном, бюрократическом, формалистском понимании. То есть, она есть, конечно, но нужна только для регистрации и прочих формальностей. Мы же не какие-нибудь тухлые коммунисты. В нашей партии Егор Летов и другие крутые чуваки.
– Его я как раз понимаю. Он конкретно спел: «Я всегда буду против». Но он поэт, художник. Ему можно.
– Так в партии таких много. Вождю нравится все, что весело, талантливо, ярко. Главное – эпатаж и нон-конформизм.
– Так это и есть чистый фашизм. То, что у вас есть вождь, это уже фашизм? Вот мне на хуй не нужен никакой вождь. А тебе, Влад? Тебе нужен вождь?
– Зачем?
– Ну, вот, слышишь? – Рома глянул на Андрея.
– Да дело даже не в вожде. Просто та жизнь, которую предлагает партия, – она яркая, героическая. Не то что обычная жизнь.
– И в чем героизм? Чтобы ходить на демонстрации с выжившими из ума пенсионерами?
Влад поглядел на дремавшую рядом Олю, повернулся к Саше, он сидел на через проход, на сиденье напротив лежал чехол с виолончелью. Пятна крови на Сашиной белой рубашке засохли и потемнели.
– Ты знаешь, это было офигенно круто, – сказал Саша. – Спасибо тебе. И плевать, что кто-то меня там ударил. Это ерунда. А такого драйва я ни разу в жизни не испытывал. И на концерте, и после концерта. В жизни ничего не происходит просто так. Ты можешь смеяться, но та наша встреча в метро… Мне кажется, это было предопределено. Ты знаешь, бабушка и мама меня все очень сильно контролировали. Папа умер, когда я был в четвертом классе… Я не хотел бы вдаваться в детали, но у меня никакой жизни, кроме музыки, не было. Я не могу сказать, что мне не нравилось. Нет, мне нравилось, но…
Хлопнули, открывшись и закрывшись, сдвижные двери вагона.
Все посмотрели в ту сторону. В вагон зашли два мента, двинулись по проходу, остановились.
– А, музыканты! – сказал один. – Наркотики есть?
– Я категорически против наркотиков, – сказал Рома.
– Что, может, еще и вены покажешь?
– С удовольствием.
Рома начал закатывать рукав кофты.
– Ладно, не надо, верим.
Менты пошли дальше по вагону.
После секса мы сидели друг напротив друга на широком подоконнике с потрескавшейся краской и курили, стряхивая пепел в банку из-под солянки.
В окне было небо и крыши, много красных крыш. И купол Исаакия. Когда я нашла эту комнату и выглянула в окно, я разу поняла, что сниму ее. Хотя бы из-за этого вида.
Я сразу же предложила Владу переехать ко мне. У меня не было сомнений, что он согласится. И вот уже
три недели мы жили с ним в этой комнате с железной кроватью, старым сервантом и широким письменным столом.Мы сидели, курили и молчали. Любые слова были бы лишними.
Потом зазвенел звонок. Один раз, второй, третий – к нам.
– Ты кого-нибудь ждешь? – спросила я.
Влад помотал головой.
Звонок снова зазвенел три раза.
– Я подойду, – сказал Влад. – Мало ли…
Он потушил сигарету о край банки, бросил в нее бычок, спрыгнул с подоконника, натянул джинсы, вышел.
Я сделала последнюю затяжку, тоже потушила сигарету и бросила в банку. В коридоре послышались шаги. Я схватила первую попавшуюся майку Влада, с портретом Кобейна и фразой «I hate myself and want to die» [4] .
4
«Я ненавижу себя и хочу умереть» (англ.)
В комнату заглянули Влад и Саша.
Саша помахал мне рукой, сказал:
– Привет.
Я кивнула.
– Мы на кухне поговорим, – сказал Влад.
Он закрыл дверь.
Я снова залезла на подоконник, взяла из пачки Влада сигарету, прикурила зеленой прозрачной зажигалкой, затянулась, выпустила дым.
Я пододвинулась ближе к стеклу, прилипла к нему лбом, посмотрела вниз. Над трамвайными путями покачивался на тросе фонарь.
Открылась и закрылась дверь. Влад вернулся в комнату.
– А где Саша? – спросила я.
– Ушел.
– Что так быстро? Чаю бы попили…
Влад пожал плечами.
– А зачем вообще он приходил?
– По делу. – Влад как-то странно, не похоже на себя ухмыльнулся. – У его семьи сейчас плохо с деньгами. И какие-то бандиты вышли на него и предложили продавать героин в «консе». Но там и так уже продают, поэтому без шансов. И он хочет продавать в клубе.
– А ты тут при чем?
– Он хотел, чтобы я поговорил с Иваном. Чтобы это не было у него за спиной.
– И ты поговоришь?
– Поговорю.
– Зачем тебе это надо?
– Как зачем? Помочь…
– Ты вообще думаешь, что ты говоришь? Ты поможешь ему продавать наркоту!
– В клубе и так ее продают. Пусть лучше этим занимается кто-то свой.
– Это он тебе так сказал? Это его слова?
– Все, что я ему пообещал, это поговорить с Иваном. Если Иван скажет «нет», то тема закрыта. Ты меня знаешь. Я к наркотикам вообще отношения не имею, это не моя территория.
Мы сидели с Иваном в его комнате в клубе. На столе в аккуратные стопки были сложены демо-кассеты от разных групп.
Иван снял с электроплитки чайник. Залил пакетики с зеленым чаем в двух граненых стаканах с подстаканниками. Поставил чайник обратно. Сел на стул напротив меня.
– Возможно, я – идеалист, – сказал Иван. – Но я действительно верю в самоорганизацию и саморегуляцию. Клуб работает уже четыре года, и я с самого начала стремился к максимальной независимости. Если уж мы смогли получить это бывшее комсомольское помещение, то должны быть полностью независимы. Никаких ментов, никаких бандитов. Я понимаю, что до конца это никогда не получится, но мы к этому стремимся. Я вообще не верю в способности власти что-либо организовать, что-либо сделать для людей. Только саморегуляция и самоорганизация.