Литконкурс 'Тенета-98' (сборник рассказов)

Именовать каждый день - это глупая неизбежность приговоренного к пожизненному заключению. Зарубки /по любому из существующих календарей/ на долгом косяке двери, ведущей, или не ведущей, за пределы представлений. Но что остается делать? Только давать дням имя собственное, пытаясь тем самым некий аморфный сгусток времени превратить в пульсирующее воспоминаниями нечто. Вылепить из временного пласта некое подобие себя бывшего и заставить повторять слова, слова, слова...

А радость не переживается повторно. Каждый повтор - слабое эхо предыдущего. Так перестает биться сердце, и синусоиды на экране переходят в безмятежность. Печаль же повторяется бесконечно остро. И чем больше понимаешь как можно было предотвратить, исправить, вернуть, тем хуже. И как часто снятся сны с исполнением, где все наконец-то по сценарию, и Режиссер доволен. Пожалей меня, Господи, дай умение наслаждаться своими ошибками и чувство удовлетворения неизбежностью...

Вот несколько заповедей, подаренных мной восьмилетней своему плюшевому ежику на первую годовщину со дня его теоретического рождения:

1. Ежик не должен рождаться против иголок, это вредно для всех.

2. Ежик не должен пресмыкаться, это противно.

3. Ежата - честные и хорошие ребята.

4. Кровожадный еж - не еж.

5. Настоящий ежик обязан любить свою хозяйку.

Я всегда слишком многого требовала, не считая это недостатком, скорее гордым стремлением к совершенству. Сейчас я угомонилась и обиделась.
– ==Возвращение в Темнолесск N1.==

... И тогда я решила поехать в Россию. Уходы в моей жизни всегда получались, но возвращения проходили тихо и незаметно, более по-домашнему, чем, как ни странно формулировать это, хотелось бы. Драматический уход и возвращение, не подтверждающее правильности жертвы.

Но вот на средине пятиэтажного, пронзенного тополями города скажут ~Здравствуй~, и чувство окончательно и собственноручно нарушенной судьбы захлестнет, а потом обнажит очевидное: я всегда бежала от себя и порой это мне удавалось. Я заходила в брошенные мною комнаты и перебирала бусы, еще хранившие субфебрильную температуру предлихорадки. Я кормила брошенных мною животных, и формально отвечала на письма родных.

Конечно, запрещая себе видеть эти улочки в снах, я нарушала естественное течение ностальгии. Если бы по этим улочкам не ходили люди, которых я мучительно хотела встречать тогда, запрещала себе симулировать случайные свидания и от которых, в конце-концов, уехала... Расстояние не помогало мне, а только обостряло воспоминания, которыми я - был такой период - существовала и без отъезда. Но может быть отсутствие моего ощущения помогло тем, оставшимся, забыть, избавиться, возвысить нелепость с моим именем до трагического, или неприкаянного образа, бесплотность моего нахождения в городе, пронзенном тополями, была очевидна и ложно необратима, поэтому это ли не путь к переходу плоти в иное измерение, в призрак, которому уже не чуждо понятие выхолощенной пародии на вечность.

Я не поеду туда.
– ==Исполнители.==

Любая случайность на человеческом пути есть дурацкая /или не дурацкая/ закономерность этого же пути.

Был у меня человек, его звали приятель Конт., мы встретились случайно, но было совершенно очевидно, что не произойти эта встреча не могла. Он говорил: ~Пойми, девяносто девять и девять десятых окружающих тебя - дерьмо, поэтому считай себя изначально избранной и по возможности будь этим счастлива, а не сравнивай с оставшимся ноль одним процентом~. Сам он тихо сгорал от предположений, что кто-то состоялся лучше и избраннее. Мне было это понятно. Как он был интеллектуально изощрен и знал себе цену! Лишь ко мне он относился снисходительно, потому что интересовался биологически и не допускал, что его интерес направлен на случайность. Он был... надеюсь, что он есть. Он был москвич - это в некотором смысле профессия, а не прописка. Это образ жизни и мышления. Он честно делил все на москву и остальную рязань.Он не был нормален и очевиден, а я играла в него, как в учебник по литературе для старших классов третья строчка снизу на тридцать пятой странице: ~Всю жизнь раненая птица моего воображения пытается взлететь...~

Всю жизнь!
– ==Вставка.==

Если я пячусь, то просто хочу ощущенья стены. Если я вспоминаю людей, то просто рука моя шарит в поисках опоры - я иду по хрупкому мосту из вчера в проблематичное завтра и, оглядываясь, вижу лишь задворки духа. Перила моста давно сгнили. Вперед я стараюсь не смотреть.

Ужасно, что можно помнить факт встречи с этим, как его, ну, сейчас, э..., короче с этим человеком в автобусе номер ну, этот, которым всегда ездила на работу, так вот он обронил среди казенных фраз: ~Я не могу уважать себя, потому что я себя хорошо знаю~. Но ведь не любить себя тоже невозможно?

Я стараюсь реже быть самой собой, ибо скучна и прилизана, как парик раввинши. С собой мне скучно. Может быть поэтому я выбираю этих, как их, ну, сейчас...
– ==Пиня.==

Только ли законы отражения света заставляют меня отводить взгляд от яркости Стены Плача? Только ли неизбежность работы высасывает легкость духа на исходе субботы?

Не желая формулировать и тем самым очерчивать итог, я предпочитаю догадываться, и неготовность идти дальше - просто страх прийти в очередной тупик. Я люблю стоять на распутье и смаковать возможность выбора. Легкость неопределенности - это единственная легкость, доступная мне. Это и есть одно из основных наслаждений, когда роли примеряются необязательно, а эмоции все-таки не столь трехмерны.

Возможность выбора - главное что есть у человека и глупо, но принято захлопывать за собой ловушки очевидных поступков: стандарт, стандарт.

Мучительное и серьезное совершение глупостей моя основная профессия.

Со стороны у меня все в порядке.

Самым безумным считается в моем кругу Пиня - бывший суицидник, а ныне абсолютный счастливец - с повышенным настроением, знанием языков, желанием жениться и абсолютной неспособностью потерять возможность каждодневного выбора. Женщин он боится, считая любое движение в его сторону покушением на свободу его инициативы. Детей обожает и воспитывает на каждом углу. Проституток угощает конфетами. Пиня боится простудиться и любит себя самозабвенно, откровенно и инфантильно. Говоря часами, он вдруг грустнеет на миг и произносит что-то чужое, а скорее всего - свое, от чего бежит всю жизнь и не убежит никогда.

– Я делаю лишь то, что доставляет мне удовольствие,- говорит, например, он,- мое и ваше счастье, что вид моего эгоизма - альтруизм.

У Пини хватило ума не нарушить радужную пленку социальной мимикрии в России, и по нему не шаркнули пыльной казенной подошвой душевной нормы. Мечта антисемита, он не волочит себя по жизни, как сломанную ногу, а весело скачет на единственной здоровой, честно скаля железные зубы и читая на пяти языках все, что подвернется.

– Я не понимаю, что я смешон,- говорит Пиня.- И это позиция.

Если бы знал Пиня как часто я думаю о нем, он бы меня пожалел - не понимая когда я смешна, я тщетно уговариваю себя не понимать саму возможность этого, как Пиня. Как этот наш прощаемый заранее за то, что наш - Пиня.

Не умея отстраняться, я не умею прощать. Не умею прощать даже себя и себе, в этом невыгодное мое отличие от других.

Выгодное же отличие мое от других в том, что я готова быть лучше, чем есть и хуже, чем представляется.
– ==Возвращение в Т-ск N2.==

Иногда я решаю все-таки ехать в Россию. Все мы иногда что-то все-таки в очередной раз решаем, не правда ли.

Никто так меня не ждет, как родина. Она не ждет меня настолько безразлично, что от прошлых невыносимых ненавистей и любовей моих уже остался только пепел недоразумения.

Есть два слова, отзывающиеся во мне ноющей разлукой - Россия и одно имя собственное, которое не состоялось. Обе истории этих слов типичны, безрадостны и столь же сюрреалистичны, как жизнь служащего сомнительным идеалам.

Лицо мое спокойно, но я плачу, водя, как слепой, по слабым отпечаткам воспоминаний - беспомощная эстетика трехсоттысячных провинциальных городов, ты въелась в нас, как запах хозяйственного мыла в батистовую прелесть пионерской блузы. Белый силикатный стандарт и узнавание третьего окна во втором ряду сверху - мое, шторки с хризантемами, ма-а-ама, ну еще полчасика! О, как уживалась истома созревания с деперсонализацией реальности, романтика первой звезды с пониманием что кому когда нельзя говорить. И самое уникальное тогда она уживалась гармонично.