Литконкурс 'Тенета-98' (сборник рассказов)

А все-таки, курение - отвратительная привычка: плохо от чеголибо зависеть, даже если это что-то очень тебе нравится. Правда, все так устроено: короткие моменты блаженства, а потом длительные периоды мучений. Курение - лишь еще один пример. Пять минут назад дым щекотал тебе легкие, голова была чистой, душа пела, и вот, ты уже раб сигареты, от ее наличия или отсутствия напрямую зависит твоя судьба. Именно никотин скажет тебе, кто ты, насекомое, размазанное по асфальту, или птичка, порхающая в небесах. Встрепенется заветный огонек, перекочует из дырочки в зажигалке на кончик сигареты, и ты снова владеешь ситуацией. Или думаешь, что владеешь. Ведь, если хоть один раз не будет встречи с табачным дымом, твое одиночество станет столь всеобъемлющим, что мало не покажется. Мир поблекнет и потеряет краски.

Вот так-то! Наверное, я был чертовски счастливым ребенком, пока не попробовал курить. Вся моя свобода содержалась в промежутке между утренним торчанием в школе и вечерней болтовней с родителями, но как я жил в этом промежутке! Такая милая беготня по улицам, такое милое созерцание телевизора. Хотя, телевизор я стал смотреть позже. Сначала только бегал по улицам и был, кстати, душой компании. Без меня не обходилась ни одна затея. Зимой я был самым талантливым архитектором, летом заслуженным казакомразбойником. Неприхотливая и незамысловатая игра так изменилась при помощи моего воображения, что связь с первоначальным вариантом осталась только в названии. Потом все умерло. Почему-то на этой планете все всегда умирает. Все чаще в ответ на предложение поиграть, я слышал нелепые отговорки, все чаще отказывались играть по моим правилам или бросали на середине. Вот так, я остался один. Может, тогда я начал курить? Нет, позже, позже. Я помню, как мы, обделенные чудесами западной техники, слушали катушечный, кстати, неплохой по тем временам, магнитофон. Под сладкие звуки Yes, и скрипение и лязганье King Crimson, мы вдыхали дым всем телом, он душил нас, резал глаза. Я курил только папиросы, а когда были деньги, сигареты, но многие в нашей компании забивали косячки. Наркоманом не стал никто, все поигрались и бросили. Мишка Никифоров сейчас даже не курит. Мишка... Его чуть не выгнали из комсомола, когда узнали, что он слушает. А не выгнали потому, что наш председатель слушал все это вместе с нами и замял скользкий вопрос поскорее.

И правильно сделал, иначе психоделическим вечерам пришел бы конец. И никто и никогда больше не залезал бы на стол, собираясь произнести речь, никто не уводил бы свою девочку в ванную, потому, что в комнату родителей заходить нельзя. Все сидели бы тихо и спокойно у себя дома, а скорее, ходили бы по улицам и били стекла от отчаяния, от неземной тоски, которая выворачивает наизнанку шестнадцатилетних и лишает их остатков разума. Слава Симонов в одной из своих речей сказал: "лучше мы растрясем свои мозги в кашицу, дергаясь под Deep Purple, но никогда посредством этих мозгов мы не причиним зла людям". Примерно так сказал, я точно не помню, и всего четыре года спустя, он уже конструировал вместе с другими себе подобными ядерную бомбу поновее, а трясти головой он перестал, мозги берег. Славка-переросток, тусовался с малолетними хиппи, учил их жизни. Пять лет разницы... пропасть.

Я могу еще понять, что мы выросли из казаков-разбойников, но как мы могли вырасти из разговоров? Почему теперь все молчат? Я звоню Мишке, мне говорят, что у него бизнес и по воскресеньям он тоже работает, я звоню Артуру, его тоже нет, он с женой пошел в театр. Благородное занятие, ничего не имею против, я тоже люблю свою жену, но я не видел Артура уже три месяца. Эгоизм? Может быть. Я все понимаю, не надо меня упрекать. Да, сейчас надо крутиться, зарабатывать деньги, их не дают просто так. Поэтому, чтобы много зарабатывать, надо много работать, а оставшееся время надо отдавать жене. Но не вытекает ли из этого, что я увижу Артура только на пенсии? Ладно, он хотя бы занимается околонаучной деятельностью, и, даст бог, не отупеет к старости. Мишке намного хуже, бизнес согнет ему пальцы, но распрямит извилины, и на пенсии с ним будет не о чем говорить.

Все очень хитро устроено, я не вижу своих друзей, но общение мне необходимо. Может в клуб какой-нибудь пойти? Демократия демократией, но не могли же все развалить, должны же были хотя бы следы остаться.

Был я как-то раз в клубе... резьба по дереву. О, что там за люди! Каждый - Рембрандт стамески. Каждый таланта неимоверного. Ну, да бог с ним, с талантом, я бы им простил это. Однако, когда каждый рядом с каждым - сошка, плевок на асфальте, и в резьбе по дереву ничего не понимает, есть повод призадуматься. Пришел туда новый человек, может, не дерево резать, а о жизни разговаривать. Нет бы помочь мне освоиться, сразу сказали, что по дереву резать я не умею. А я и не претендовал, честно сказал, не учился я еще этому. И сразу услышал много интересного: талант нельзя приобрести, с ним надо родиться, настоящий художник в необструганной доске уже видит будущую картину, руки должны сами все делать, и даже, прямой поток сознания на доску. Сознание, кстати, куда только не течет. И все это с помпой, с чувством, с расстановкой. Я терпеливый и терпимый, я все бы стерпел, но каждый считал своим долгом повторять мне это с частотой раз в пять минут. Я ждал, не первый раз новичок, думал, со временем все придет в норму, ко мне привыкнут... Привыкнуть то они привыкли, да вот только, оказалось, что у них в принципе там такое общение исповедуется, споры без аргументов о том, кто самый лучший резчик на планете. Походил я туда и бросил.

Бросил. Далеко полетел. Я окурок лет десять уже тренируюсь выбрасывать, с тех пор, как переехали сюда. Тлеющая искорка разрезает пространство темного коридора, ударяется о стекло и падает в банку из-под кофе. Также какая-то невидимая преграда удерживает мир от ядерного апокалипсиса, и если вдруг стеклянная стена окажется вымыслом, и американские ракеты вместе с почвой Ирака заденут честь России, я уже не буду сожалеть о том, что не вижу Мишку с Артуром, зато каждая пойманная крыса будет казаться мне невероятной удачей.

Пора возвращаться, Нинка сейчас ужин начинает готовить, помогу ей овощи нарезать для салата, а через пару часов снова пойду в подъезд за рассветом.

Откуда что берется

– А еще я читал, что в нашем правительстве уже одни инопланетяне, а настоящих всех давно уже подменили, - сказал Семенов, бережно снимая с полочки перед окошком четыре кружки благоухающего пива.

– Да, не инопланетяне, - возразил ему Бабышев, - евреи одни. Точно, смотри, Чубайс, Черномырдин, Гайдар...

– И этот тоже еврей?
– поразился Зорин и отрыгнул всем своим стодвадцатикилограммовым телом.

– Точно, еврей, - отрезал Бабышев, - посмотри на его морду. И губами он все время чмокает.

– А евреи все так чмокают?
– с опаской спросил Зорин. Он очень уважал своих приятелей за эрудицию и боялся ставить их слова под сомнение.

– Не все, но он точно еврей.

Семенов сдул пену на летний столик, уже давно потерявший свою белизну, и с чувством сказал:

– А по-моему - инопланетяне. Так в одной газете написали, зачем им врать?

Бабышев уже начал огромными глотками вливать в себя пиво и был настолько затянут этим процессом, что не мог от него оторваться, но и оставить слова своего наивного друга без ответа он тоже не мог, и поэтому начал гневно мотать головой.

Зорин пил неторопливо и с интересом ждал продолжения дискуссии. А Семенов вообще обходился без глотков и втягивал в себя пиво непрерывным потоком, за что пользовался в своей среде особым уважением - нетривиальные умения ценились.

Первую кружку раньше всех осушил Бабышев и сразу же ринулся в бой:

– Ты же на них посмотри. Они же все друг за дружку держаться. Только в их среду попадешь, так они тебя враз сожрут. И хитрые. Говорит с тобой, улыбается, вроде, друг-товарищ, а сам только и думает, как бы тебя обжулить и к себе в Израиль с деньгами рвануть. Мне вот скрывать нечего, у меня широкая русская душа нараспашку. Вот он весь я!
– Бабышев развел руки в стороны, открывая взорам товарищей заляпанный и потертый пиджак с одной оторванной пуговицей, - мне нечего скрывать, - повторил он, - и стыдится нечего. А все потому что... Бабышев начал вспоминать, почему же это ему нечего стыдиться.

– Инопланетяне тоже все друг за дружку, - вставил Семенов, а Зорин согласно кивнул.

Через пару часов Бабышев, Зорин и Семенов распевали нестройным трио "... и за борт ее бросает... ". Пятнадцать кружек пива уже находились между гаражами в десяти метрах от пивной, это место играло роль общественного туалета для завсегдатаев палатки, а еще пять-шесть кружек покоились в их желудках, но на волю пока не просились. Жизнь била ключом.

На следующее утро Семенов проснулся в своем обычном состоянии, с дурным настроением и больной головой. Отработанным за многие годы жестом, он свесил руку с кровати, нащупал заранее подготовленную бутылку пива, открыл ее об металлическую спинку и вылил ее содержимое себе в рот. Настроение не улучшилось, но головная боль начала стихать. Полежав несколько минут, Семенов решил, что уже готов вставать. Это ему удалось, хотя и не без труда, он поплелся в ванную с целью совершить ежедневный ритуал неаккуратного сбривания растительности с лица.

В ванной он немного постоял перед зеркалом и потянулся к бритве, при этом немилосердно скребя гениталии. От гениталий он плавно перешел к животу и вдруг какое-то непривычное чувство заставило его оторвать взгляд от зеркала. Взглянув на живот, Семенов выронил бритву из рук и издал звук, напоминающий попытки повешенного закричать. Весь живот был черным. Граница почернения проходила в нескольких сантиметрах от сосков, дальше чернота спускалась вниз, исчезая под трусами, с боков она заканчивалась в районе подмышек. Семенов в ужасе сдернул трусы, опасаясь за свое мужское достоинство. Там было все в порядке, если не считать черноты, которая, впрочем, не доходила даже до середины тазовой кости.