Ливиец
Шрифт:
– Необъятны земли Западной пустыни…
Пекрур кивнул.
– Воистину необъятны, и дороги в них неведомы ханебу. Пусть идут! Пусть идут за нами в пески! Когда подует ветер, познают они вкус смерти на своих губах!
Потом произнес:
– Мои люди уже собрались. Добро навьючили на ослов, ослов согнали к пристани, где поджидают барки, чтобы переправиться на западный берег. И Петхонс собрался, и Сиб, и Охор, и другие… Готов ли ты, сын мой?
– Готов, – ответил я. – Караван с детьми и женщинами и со святой мумией Инара уже плывет через Хапи. А я… Я возьму оружие в руки и готов!
– Есть ли у тебя сорок воинов, сын мой Пема?
– Столько наберется, хотя после прошлого похода дружина моя поредела.
– Я
– Не найдут, отец мой.
Через тринадцать дней, в пустыне за Мемфисом, я сцепился с отрядом ассирийцев, который преследовал нас, и был убит случайной стрелой. Она попала мне в висок.
23
Боль – частый спутник возвращения. Когда останавливаешь сердце и уходишь по собственной воле, ее нет, но это, к сожалению, бывает редко. Те из нас, кто изучает Эру Взлета или Большой Ошибки, имеют шанс дожить до старости, продлить свою работу на десятки лет и пересечь без боли океан пространства-времени, который отделяет их от родной эпохи. Но у исследователей древности ситуация иная; мир в ту пору был жесток, жизнь коротка и конец ее полон мучений.
Не плоть, оставленная в прошлом, но разум помнит эти муки…
Если не считать подобной неприятности, я бы отнес возвращение в собственное тело к счастливым событиям. Тело – жилище души, но в прошлом даже у великих душ эта обитель была так себе, не очень пристойного вида, подверженная разрушению и тлению, не говоря уж о недугах. Но в нашу эпоху этот несомненный парадокс исчерпан: тело бессмертно, как и душа. Можно сказать, что мы исправили ошибку природы – несоответствие между телом и духом. Дух – или, если угодно, наш разум, наша индивидуальность, наше «я» – рассчитан на гораздо большие сроки, чем семь или восемь десятилетий, из коих третью часть, а то и дольше, он заключен в дряхлеющей плоти, которая поражена болезнями. Такое явное несоответствие духовного и телесного всегда раздражало человека, но также служило намеком на неизведанные еще возможности, знание коих позволит установить гармонию души и тела. Было бы странным считать, что существо, наделенное столь протяженным во времени разумом, обречено на краткую жизнь; скорее, этот недолгий период всего лишь аванс, выданный природой для исправления ситуации. Так оно и получилось.
Как хорошо вернуться в свое тело! Сильное, неутомимое, вечно молодое, не знающее болезней! Но голова… Голова просто раскалывается от боли…
Я лежал в хрустальном саргофаге в одном из приемных покоев Евразийской базы. Внешняя стена, тонкая перегородка из оксинита, была сдвинута, свежий летний ветер холодил кожу, и слышались пронзительные вопли чаек. Голубое небо в проеме стены, молочно-белый потолок с блестящим глазом кибердиагноста, мягкое тепло от днища саргофага… Я прибыл. Прибыл домой.
Если бы только не эта боль в виске!
Повинуясь моему желанию, воздух над саргофагом начал сгущаться, стал непрозрачным, превратился в зеркало. Так и есть – жуткий рваный шрам над левым глазом, в месте, куда поразила стрела… Инерция психики, мнемоническое эхо… Тави перепугается…
Зеркало исчезло. Знакомое лицо склонилось надо мной.
– С прибытием, Ливиец, – произнес Давид. – Что на этот раз?
Я откашлялся. Голосовые связки повиновались еще с трудом.
– Стрела… прямо в висок… больно…
– Помочь?
– Будь так добр…
Наши координаторы, по давней традиции, превосходные медики. Конечно, я сам бы мог справиться с болью и багровой отметиной на виске, но так приятно, когда тебе помогают… Дружеское бескорыстное участие – то, чего так не хватает в прошлом. Там меня или ненавидели, или боялись, или почитали, и только Дафна дарила любовь. Но даже для нее я был не
только возлюбленным, а и еще господином. Господин… семер… хозяин… Какие мерзкие слова!Пальцы Давида на виске, от них струится жар, словно над моим лицом вспыхнуло крохотное солнце. Его негромкий голос:
– Инструментальный блок уже удален из твоего сознания. Отдыхай. Шрам через сутки рассосется. Будешь спать. Спи, спи…
Боль утихает, на смену ей приходит сладкая истома.
– Время, – говорю я, с трудом ворочая языком, – сколько прошло времени?
– Двадцать четыре дня, – отвечает Давид. – Спи, спи…
Значит, сейчас июль, середина лета в Северном полушарии, думаю я и засыпаю.
Сплю долго, день и ночь. У современных людей, за редким исключением, потребность в сне невелика, четыре-пять часов. Дольше спят лишь дети и обитатели миров, где сутки много длиннее земных. Ну, разумеется, и те, чьи жизненные ресурсы мобилизованы для регенерации. Сейчас я вхожу в эту последнюю группу. Сон меня исцеляет, а кроме того, он путеводная нить, связывающая прошлое с настоящим – не долгие годы, что я провел в долине Нила, а мое реальное прошлое, жизнь, что приостановилась меньше месяца тому назад. События недавних дней опять проходят предо мной; я смотрю на буро-красную равнину из окна Марсианского Кабинета, обнимаю Тави в глайдере, застывшем среди льдов Панто-5, о чем-то спорю с Павлом – или не спорю, а что-то пытаюсь у него узнать. Что? Ответ услужливо подсказан сном: я не понимаю, отчего он вдруг согласился с проектом супериоров. Так внезапно, будто в нем сломалась какая-то пружина… Мы снова в Лоджии Джослина, стоим под его портретом, и я допрашиваю Павла: «Почему?.. Почему ты это сделал? Ты ведь Носферат! Знаешь, сколько весит твое слово? Больше Гималаев!» Он что-то бормочет, но так невнятно, что я не улавливаю сути. «Принц и Брейн… я должен… пробой во времени… ты ошибаешься, я – человек… я человек, Андрей…»
Андрей… Андрей… – повторяет эхо.
Я открываю глаза.
– Андрей, – произносит Давид, улыбаясь мне, – пора просыпаться, Андрей. Взгляни!
Он щелкает пальцами, и над моим лицом всплывает зеркало. На виске – небольшой красноватый рубец, черты – мои и не мои одновременно: рот крупней и жестче, скулы шире, лоб не так высок, и в волосах рыжеватый оттенок. Ментальное эхо, привет от Пемалхима… Зато говорю я уже без труда:
– Спасибо. Отлично ты меня заштопал. Теперь хоть Тави не перепугаю и своего малыша…
– Малыша? А! Я слышал, вы взяли ребенка? Мальчика?
– Да. Славный мальчишка. Антон.
Мы беседуем так, словно я вернулся с Астаба или Альгейстена, с прогулки по Млечному Пути, а не выплыл из глубин времени. Я спрашиваю, здесь ли Егор, Витольд, Гинах, Георгий. Нет, отвечает Давид, нет. Все разбрелись по разным эпохам и странам, а когда вернутся, неизвестно. Такова специфика профессии: отбываем мы в определенный час, но никаких прогнозов на обратную дорогу дать нельзя. Может быть, проткнут копьем или проломят камнем череп в ближайший час после прибытия, а может, задержишься в мниможизни на год, на два или на целое десятилетие… Кто знает?.. Поэтому нас провожают, но не встречают. К тому же иногда мы возвращаемся в слишком неприглядном виде, и нашим подругам лучше на нас не смотреть.
Я расспрашиваю об эксперименте, начатом с супериорами. Ничего тревожного, заверяет Давид. Наши аналитики уже получают информацию по этому каналу, но нельзя сказать, что данный стиль работы нравится всем. По его губам скользит улыбка. Ты ведь, Ливиец, полевой агент, говорит он, ты понимаешь, как скучно сидеть в реальности и опрашивать ловушки. Так уж мы устроены, что активный поиск предпочитаем пассивному. Ничто не заменит опыта и личных впечатлений. Верно, соглашаюсь я и, поглаживая рубец над бровью, вспоминаю древнюю пословицу: за одного битого трех небитых дают. Мы смеемся.