Ливонская война

Лошади мчатся, мчатся, мчатся… Сани мягко покачиваются, как колыбель, убаюкивают изошедшего страстью Ивана. Глаза его закрыты, дремотная ломота вкалывается в них как иглы. Иван засыпает… Угасают последние искры перебушевавшего, перегоревшего в его душе огня, сходит, как оторопь, мучительная, наваждающая растревоженность, отступают за непроницаемую стену сна и горечь одиночества, и угрюмая недужность отверженности, подтачивающая его дух, замирают мысли, но последним проблеском к нему вновь приходит всё та же радостная осознанность, что впереди ещё долгая-долгая жизнь и этой жизни с лихвой хватит на всё, что он задумал и что взвалил на себя, как крест, который несёт вслед за своей судьбой, приговорённый к распятию на этом кресте.

Иван заснул… Заснул тяжёлым, угарным сном и проспал до самого Дмитрова — три добрых часа, — не шелохнувшись, будто пригвождённый к саням. В Дмитрове, на ямском подворье, Васька разбудил его. Нужно было решать, что делать с девкой. Не будь её, Васька не стал бы и заезжать на ям, поехал бы прямо в монастырь — до него оставалось несколько вёрст.

— Я спал, что ли, Васька? — с весёлой удивлённостью спросил Иван.

— Спал, государь… Слава Богу! Истомился ты вжуть!

— И, поди, уж Димитров?

— Димитров, государь, — с ласковой угодливостью кивнул Васька и скосился на девку.

Иван повёл глаза вслед за Васькой и, вдруг вспомнив о девке, стыдливо подхватился. Раздосадованный, что от Васьки никуда не денешься и не обойдёшься без него, сердито приказал:

— Надень на неё шубу и накажи ямским — пусть назад свезут не мешкая. Денег ей дай!

— Не надо денег… — чуть слышно прошептала девка. — Вели паче к столбу на позор привязать.

Иван долгим-долгим взглядом посмотрел на неё, закусил дрогнувшую губу, отвернулся.

— Не надо денег, — сказал он хрипло. — Она раны мои омыла… Святостью её надобно одарить, да таковые дары у Бога. А я человек, и дары мои скверны!

Васька принялся надевать на девку шубу — Иван не смотрел на них, сидел отвернувшись, молчал, слышно было только его напряжённое, прерывистое дыхание.

— Прощай, государь! — слабо вскрикнула девка, когда Васька потащил её из саней. — Я отмолю наш грех!

Иван не ответил, не повернул к ней лица, а когда Васька увёл её, лёг и плотно закрыл ладонью глаза. Ему хотелось плакать, но на душе было легко.

3

Васька ударил в медное било на монастырских воротах, подождал, ещё раз ударил — посильней… После третьего удара на левой створке ворот откинулась заслонка смотровой скважни, сонный, заскорузлый голос что-то забормотал в неё — не то молитву, не то проклятье, потом долго давился зевотой, наконец спросил:

— Кто тама… не дьявол коли? В ночь-то иною…

— Царский служка я, — воткнув лицо в скважню, сердито сказал Васька. — Царь к вам!.. Отворяй! И беги кличь игумена.

Монах завозился с засовами, пришёптывая, как от боли: «Осподисусехристе… осподисусехристе…» Тяжёлые створки ворот медленно вдавились внутрь, медленно разомкнулись, в образовавшейся щели показалось натужное, перепуганное лицо монаха. Васька налёг на створку, помог монаху… Вдвоём они быстро растворили тяжёлые монастырские ворота. Монах побежал за игуменом, а Васька вернулся к лошадям, взял их под уздцы и ввёл на монастырский двор.

Иван, не дожидаясь, пока Васька поможет ему, вылез из саней, потянулся, поразмял затёкшие ноги и спину, медленно пошёл через монастырский двор.

Он уже бывал здесь однажды… Возвращаясь из Кириллова монастыря, куда ездил на богомолье после своей тяжкой болезни, он заезжал и сюда, в Песношскую обитель, повидаться и побеседовать с Вассианом Топорковым. К тому времени Вассиан уже прожил десять лет в своей одиночной келье, построенной им собственноручно в стороне от остальных монашеских келий, прожил затворником, не встречаясь ни с кем, и только для царя сделал исключение. С тех пор прошло ещё десять лет, и снова Вассиан вынужден будет нарушить обет затворничества.

Навстречу Ивану от настоятельских келий уже спешили соборные старцы [166] , за ними следом, с фонарями, — монахи-прислужники…

Иван остановился.

Ступая, как по лужам, по тусклым пятнам света, отбрасываемым фонарями, старцы приблизились к Ивану и замерли в растерянности и нерешительности. Должно быть, заявись к ним в обитель сам дьявол, они не были бы так поражены и растеряны: как вести себя с дьяволом, старцы, несомненно, знали, а вот перед царём, невесть какими судьбами занесённым к ним среди ночи в монастырь, они потерялись. Царь был пострашней дьявола: ни крестом, ни молитвой от него не защитишься, если он приехал не с добрым намерением.

166

Соборные старцы — руководители монастыря.

— Что же оторопели, святые отцы? — снисходительно буркнул Иван. — Благословите государя своего земного.

Он подошёл к игумену, снял шапку, преклонил перед ним колено, игумен поспешно благословил его. Иван поцеловал дрожащую руку старца, выпрямился, ласково сказал:

— Дары я привёз в обитель. В санях у меня… Холоп мой вынет.

Старцы молча поклонились Ивану — по-прежнему недоумевающие, растерянные и встревоженные, а Иван, словно нарочно, продолжал мучить их своей ничего не говорящей ласковостью:

— Заутреню отстою у вас. Готовьте службу… К рассвету намерен я быть в Клину, а к обедне, даст Бог, поспею в Иосифов монастырь. — Иван помолчал, порассматривал встревоженные лица старцев, помучил их ещё немного, наконец сказал: — А покуда сведите меня к старцу Васьяну… К нему я приехал.

Вассиан молился… Маленькая лампадка, слабо мерцавшая в углу — у тябла с иконами, лишь чуть разжижала загусший мрак тесной и узкой, как нора, Вассиановой келейки. Иван перекрестился на иконы и замер, не смея перебить молитвы старца. Благоговейной, святой отрешённостью дохнуло на Ивана — отрешённостью от всего, с чем он пришёл сюда, и он почувствовал, как велик, и целомудрен, и чист, и целебен, и спасителен этот мир, в котором Вассиан затворил свою душу, но ему стало страшно от безысходности, от однообразия, от смиренности и убогости этого мира, обрекающего душу на вечную покорность — покорность миру, от которого уединялся, покорность злу, которому не противился, покорность неправде, которой не хотел слышать и знать, покорность страстям, которых боялся и стыдился, и даже на покорность врагам, которым уступал без борьбы.

Сердце Ивана, поначалу чуть трепыхавшееся от благоговейной затаённости, вдруг забилось мощно и зло. На какое-то мгновение всё-всё: и келья с её мертвенным мраком, и покой, и отрешённость, которыми был пропитан этот маленький мир, населённый одной-единственной душой, и сам Вассиан, смиренный и будто бесплотный, пристывший к полу серой тенью, — всё это стало противным Ивану, и он вдруг пожалел, что приехал сюда, пожалел о своей настойчивости, с которой стремился в эту келью, пожалел о своих чувствах, с которыми мчался к этому старцу, и, пожалев, устыдился своего отчаянья, пригнавшего его сюда.