Ливонское зерцало

...Дядя Дементий, подьячий, сразу развеял тревоги Николая и обещал, что ещё до Троицына дня [15] Николай сам будет во Пскове и успокоит встревоженного родителя, а рассыльному Ярославу сделал жёсткий выговор, чтобы впредь добрых людей без нужды не пугал. Ярослав, ни слова в своё оправдание не сказав, быстро убрался с глаз. За ним куда-то исчезли и стрельцы.

Далее дядя Дементий, обойдя Посольский приказ, повёл Николая к себе в покои; по пути всё приглядывался к нему и как будто чему-то тихо радовался.

15

Троицын день — день Святой Троицы, празднуется в пятидесятый день после Пасхи.

В покоях налил ему для умывания воду в лохань, положил на лавку чистое платье. Умывался Николай, а сам думал: зачем он в Москве понадобился. Но дядя Дементий, всё на него как-то оценивающе поглядывая, о деле не говорил. Потом трапезничали долго, перепробовали с дюжину вкусных московских блюд. Говорили о том о сём: о жизни псковской, о делах московских, о войне ливонской — то само собой, — потом ещё о нравах и обычаях немецких и чухонских, об ихних городах и мастерах, об оружии и доспехах. И, к удивлению Николая, дядя Дементий в разговоре часто переходил на немецкую речь, как бы подвигая юного собеседника отвечать ему по-немецки. А слыша в ответ немецкую речь, опять чему-то будто радовался, даже вроде руки потирал... Всё думал Николай — кому же понадобился он в Москве?.. А дядя Дементий разное вкусное — студни, пироги да разносолы — ему щедро подкладывал, о деле не говорил. Ещё заговаривал хитрый подьячий о книгах немецких, о вере католической и о принятой ливонцами вере новоизобретённой, о гимнах церковных, о колоколах, о рыцарях-монахах, о наёмниках ландскнехтах. Голову чуть на бок склонив, внимательно выслушивал ответы... В конце концов велел ему отдохнуть, указал место на широкой лаве под залитым солнцем стрельчатым окном. Укладываясь, думал Николай, зачем же его всё-таки доставили в Москву, но не спрашивал, а дядя Дементий не говорил; видно, про дело хотел сказать вечером. Уставший за долгую дорогу, разморённый обильными блюдами и питием, разомлевший от солнечного тепла, быстро уснул Николай.

Хорошо пели за окном птицы...

Вечером совсем в другом покойчике принимал его дальний родственник, подьячий Дементий. В покойчике принимал просторном, но было в нём собрано столь много книг и свитков, что казалось тесно. До двух сотен книг размещались на полках и лавках — книг малых и больших, а иных столь толстых, что уж, верно, и неподъёмных. Горками лежали всюду тысячи свитков, перевязанных тесьмами — красными, зелёными, синими, — свитков с вислыми печатями и без. Вдоль стен стояли сундуки, сундучки, ларцы, поставцы... Какие-то и раскрытые. И в них тоже — книги, книги, свитки [16] . Книгами же и свитками был завален огромный стол, занимавший едва не треть покойника. Там и сям лежали писчие перья, стояли склянки с чернилами. В красном углу теплилась лампадка перед ликами Святой Троицы в серебряном окладе.

16

В середине XVI столетия еще не было шкафов в привычном нашему современнику понимании этого слова. Книги хранились в сундуках или на полках, подоконниках, на столах; шкафы, или шкапы, появились позднее. Самым первым в истории шкафом был, не иначе, тот сундук, который хозяин — возможно, за неимением свободного места в помещении — поставил на торцовую стенку, и крышку этого сундука он открывал уже не вверх, а в сторону.

С гордостью говорил подьячий Дементий, что этот его стол для него — престол, смысл его жития, середина его Вселенной. Отсюда он счёт ведёт — и вперёд, и назад. Здесь ему покойно, ибо здесь родина его. Не там за дверьми, не за кремлёвскими стенами, не за московскими горами, а здесь, где он сидит в книгах и чернилах, где ему всегда хорошо, где ему высоко и мысленно, где круг воображения его ограничен мудростью мудрейших, а круг возможностей — властью сильнейших и славнейших, и где ему бывает дозволено Вседержителем угадывать ход времён, и оттого на душе становится торжественно и на сердце сладко.

— Тайность тайны открою тебе, Николай: всё, что делается в этом безграничном мире — и у нас, и за рубежами, и даже далеко за морями-океанами, — всё замышляется и начинается здесь, в пределах стен кремлёвских, в таких вот приказных покойниках, с ведома и произволения государя, верного слуги Божьего, любящего господина над человеками, могущественного из могущественнейших, избранного из избранных...

— Когда же о деле, дядя Дементий? Не томи. Подьячий усмехнулся, спрятал хитрые глаза.

— Какой ты скорый, однако! Всему своё время, соколик, всему своё время... Потерпи. Вот завтра представлю тебя... самому. Покажешься ему — тогда двинется и дело.

Глава 5 Православие должно быть с мечом, сказал государь

азавтра после заутрени пошли в приказ. Дядя Дементий по дороге наставлял Николая:

— Ты, парень, знаю, гордый и упрямый. Писали мне про тебя добрые люди. Знаю также, любишь делать всё наперекор; даже вздорным бываешь и неуживчивым. Всё сие есть большей частью плоды молодости. Пройдёт это, как сама молодость проходит.

— Не пойму, дядя Дементий, к чему ты речь ведёшь, — отводил глаза, прятал досаду Николай.

— А вот к чему, любезный... У Ивана Васильевича нрав, — ты уж слышал, конечно, — премного крут. А тут ещё государыня-матушка Анастасия Романовна хворает [17] . Раздражён государь. Он, как сухая трава по осени, от малой искры вспыхивает. От громкого слова может сорваться и возгореться неукротимым пожаром. Тогда уж за голову бойся, его скоро не остановишь, не погасишь. Поэтому, юноша, не раздражай его. В глаза ему прямо не смотри, ни о чём его не спрашивай. Только отвечай коротко, когда он сам спросит. Да не гляди, что он просто одет, не обманывайся. Простой снаружи, нравом он не прост. И упаси тебя, строптивого, Господь что-то против сказать. Этого Иван Васильевич мало от кого терпит.

17

Царица Анастасия Романовна Захарьина-Юрьева тяжело заболела в 1559 году; умерла она 7 августа 1560 года. Доказана версия отравления. Исследование останков Анастасии Романовны имело место в 2000 году. В сохранившейся косе, в остатках погребальной одежды и в собственно тлене были обнаружены в значительной концентрации ртуть, мышьяк и свинец. Предполагают, что отравителями были советники государя, считавшие Захарьиных причиной своих неудач.

— Я понял, дядя. Лучше смолчу.

— И на будущее дам тебе наказ: каков бы ты ни был в мыслях, будь, как угорь, вёрток в речах, будь в делах, как налим, гибок, и жизнь проживёшь долгую, успешную, поднимешься высоко и будешь людям приятен. Наказ этот очень скоро тебе пригодится.

— Буду, дядя, — обещал Николай, хотя и не понимал вполне, где ему очень скоро может пригодиться сей мудрый наказ.

Думный дьяк Иван Висковатый был в отъезде, и дядя Дементий, войдя в приказ, повёл Николая в покой дьяка. Николай замечал, что другие подьячие уважали и как будто немного побаивались дядю Дементия. Когда тот по приказу проходил, они, если не были чем-то сильно заняты, поднимались из-за столов и ему слегка кланялись. А какой-то молодой подьячий не заметил, что дядя Дементий вошёл, — так ему свои же подзатыльник дали, и он, увидя Дементия, немало испугался. Верно, дядя Дементий был у Висковатого в любимцах и временщиках, наделённых властью.

Ждали Ивана Васильевича.

В покое Висковатого сидели вдвоём. Дядя Дементий, заметив, что Николай волнуется, что часто поглядывает на прикрытую дверь, предложил ему побаловаться пером. Дядя читал, а Николай за ним записывал. Дядя заглядывал через плечо и не скрывал, что рука Николая ему по нраву. Занятые этим делом, подьячий Дементий и Николай не заметили, что вдруг стало тихо в приказе, что ни говора, ни стуков и шорохов обычных, какие всегда доносятся из палат, в коих много людей, уже не было...

Чуть скрипнула дверь, и в покой Висковатого вошёл государь. Неслышно он вошёл — верно, мягкие на нём были сапожки. Но Дементий и Николай обернулись на скрип. Замерли оба: один с книгой в руках, другой — с писчим пером над бумагой. Иоанн, словно не замечая их, первым делом перекрестился на иконы в углу, проговорил полушёпотом краткую молитву; потом только обратил взор на присутствующих.

Николай, прежде не видевший Ивана Васильевича, сразу понял, что это вошёл государь. Хотя и одет тот был просто. По глазам понял. Спокоен и значителен был взгляд государя; не тяжёл, не самовластен, как говорили, он показался Николаю — прозорлив; подумалось в этот миг: как будто, все тленные оболочки минуя, заглядывал государь сразу в мысли, и как будто насмотрелся уж он в других подлых мыслей, глядел с некоей готовностью к разочарованию — одному из бесконечной череды разочарований, — но, причины для разочарования не найдя, подлой мысли не прочтя, всё более полнился удивлением и приязнью во взоре... Больше ничего не успел Николай разглядеть в серых глазах Иоанна (но и того было довольно), ибо склонился в поклоне и только сапожки государевы видел обувистые [18] — и в самом деле, должно быть, мягонькие, сшитые из тончайших кож искусным обувщиком-татарином.

18

Обувистый — просторный, удобный.

Покончив с поклоном, выпрямился Николай и стал с Иоанном лицо в лицо, глаза в глаза, ибо высок был государь, но отвёл глаза Николай, как наказывал ему накануне дядя Дементий.

Иван Васильевич ступил к оконцу, тем самым вынудив Николая повернуться лицом к свету. Голос государя был негромкий, но сильный и приятный:

— Слышал уже, что доставили тебя. Пришёл взглянуть. Повернись-ка, юноша...

Пока Иоанн рассматривал Николая, и Николай осторожно рассматривал Иоанна.

Был высок и худощав московский государь. Кабы не некоторая сутулость, — будто от давления на плечи тяжкого бремени, — можно было бы сказать, что государь хорошо сложен, и можно было бы мысленно даже поставить его в ряд древних греческих атлетов, соревнующихся друг с другом в виду обиталища богов — Олимпа. Были у Иоанна длинные волосы, ниспадающие на широкие плечи, и начинающее лысеть чело, были усы и короткая рыжеватая бородка, крупноватый, с высокой горбинкою нос византийских правителей.