Ливонское зерцало

И думал: нет в мире изобильнее этих полей и садов, могущих наполнить любые закрома; нет более щедрых морей, полных рыбой; о моя благословенная земля Ливония!

Из заоблачной выси спустившись, над многолюдными деревнями, над живописными хуторами, над камышовыми кровлями пролетал орёл, могучими крыльями, крепкой грудью рассекал воздух. Видел юношей плечистых и работящих, возделывающих поля; девушек видел в белых рубахах льняных и в цветастых юбках, северных красавиц видел, заплетающих белокурые косы. И слышал орёл скрип мельницы, перемалывающей жито, перемалывающей соль, и постукивание прялки слышал, и высокий звон наковальни под тяжёлым молотом.

И думал: как красивы, как мастеровиты люди в краю моём, и не может быть людей счастливее, чем живущие здесь; о моя благословенная земля Ливония!..

Над самой землёй уже пролетая, нашёл старый орёл свой любимый камень-валун; на камне этом не раз отдыхал он, прилетев с далёких южных гор, восстанавливал силы. И ныне на верхушку камня сел, взмахнув могучими крыльями и травы всколыхнув. Большой был камень: четвёрку лошадей запряги — не сдвинешь такой валун; смирись, обходи его с плугом, добрый пахарь, обходи его с косою, неутомимый косец... И увидел орёл седобородого старца, сидящего одиноко под камнем, грустного старца он увидел, перебирающего тихо струны каннеле. Нежным звукам струн его вторила кукушечка, подавала голос от дальнего — за полем — леса. Орёл узнал этого старца. Сто лет назад, ещё птенцом, он видел его. И сто лет назад этот старец был таким же, как и сейчас старцем, и говорили про него звери и птицы: не тот ли это самый Ванемуйне [25] , что научил речи самых первых зверей и птиц, что научил речи человека и научил его играть на каннеле?

25

Легендарный песнопевец; у карелов и финнов — Вяйнямёйнен.

Грустен был старец.

Спросил его орёл:

«Оттого ли ты так грустен, что так стар?»

Не ответил старец, все струны чуткие, струны из волоса конского перебирал.

Спросил орёл:

«Почему так печален и тих наигрыш, почему так печальна кукушечка, вторящая ему, когда, посмотри, нет в мире красивее этих дубрав и вересковников, нет красивее лесов, и бесчисленных тихих озёр этих, и величественных камней; когда нет в мире изобильнее этих полей и садов, могущих наполнить любые закрома; нет более щедрых морей, полных рыбой; когда так красивы, так мастеровиты люди в земле этой, и не может быть людей счастливее, чем живущие здесь?..»

Тогда дрогнули руки старца, сухие и жилистые, пальцы длинные, сильные по струнам другой хоровод повели. Зазвучал очень древний мотив. Рта не раскрывал этот сказочный старец, губ не размыкал, только смотрел и смотрел, и глаза его были яркие и пронзительные, как звёзды, и откуда-то слышал орёл слова. Это песнь была новая на древний как мир мотив...

«Скажу тебе, орёл, то, о чём спрашиваешь... Ходили по прекрасной земле твоей чужие воины; рыцари, закованные в железо, в одеждах белых с крестами чёрными в благословенный край приходили и несли на плечах епископа, и несли на острие меча, на жаровне пылающей слово Христово. От рыцарей и от слова, что насаждали они, уходил народ в леса, уходили любимцы Ванемуйне, уходили простодушные, но их скоро находили рогатые в лесах, мужей именем Христовым убивали, а жён и детей уводили в неволю, в домы свои. Тогда бежал народ в болота, бежали любимцы Ванемуйне, бежали простодушные в непроходимые топи, но отыскивали их и в болотах рогатые, мужей именем Христовым убивали, а жён и детей уводили в неволю, в домы свои. Тогда стал прятаться народ в норах чёрных, глубоких, стали подальше прятаться любимцы Ванемуйне, стали прятаться под землёй простодушные, но и в норах их находили рогатые изверги, разводили у нор костры и выкуривали из нор; тех, кто не задохнулся, вытаскивали на свет рогатые, мужей именем Христовым убивали, а жён и детей уводили в неволю, в домы свои... Какими словами это спеть, скажи?..»

Не раскрывал рта этот сказочный старец, губ не размыкал, а только смотрел он и смотрел, и глаза его были яркие и пронзительные, как звёзды, и откуда-то всё слышал орёл другие слова:

«Чужие воины, рыцари, закованные в железо, в одеждах белых с крестами чёрными вырубали дубравы и стаскивали отовсюду камни, строили твердыни-замки; в этих замках новые подрастали воины, и вытаптывали они поля, и выжигали сады, и примучивали простодушных поборами: закрома опустошали, жадной метлой подчищали сусеки, отнимали рыбу. Потому и избы наши приземистые, потому и солома на кровлях ветхая. Если же роптал народ, если восставали любимцы Ванемуйне, если поднимались простодушные, отмеряли их кровь ушатом, проливали полной мерой, мужей именем Христовым убивали, а жён и детей уводили в неволю, в домы свои... Какими словами это спеть, скажи, орёл?»

Слушал эту грустную песнь старый орёл.

«На земле своей мы давно уже гости, за землю свою седому рогатому платим, за воду, что из рек своих пьём, седому рогатому тоже платим и за воздух платим, которым дышим, боимся мы, любимцы Ванемуйне, без позволения хозяина вздохнуть. Золото наше эстонское — eesti kuld — враги у себя в замках спрятали, золотом нашим они сильны, непобедимы. Из простодушного парня работящего от зари до зари тянут жилы; грош дадут и полгроша сразу отнимут; что днём на мызе не отнимут, то вечером вытрясут в пьяной корчме. А красавицу девушку-ягодку, пока жених её пьёт, седой рогатый в кусты волочёт. Вот потому и избы наши приземистые, потому и солома ветхая на кровлях. Какими, скажи, словами это спеть?..»

Слушал орёл и думал: нет в мире несчастнее края, чем мой край.

И ответил он старцу:

«О несчастная моя земля Ливония!.. Вот и все слова».

А старец рта не раскрывал и губ не размыкал. Смотрел он на орла и смотрел, не шевелился, будто слов его и не слышал. И глаза у него были яркие, как звёзды. Видно, много лет он под валуном этим сидел, будто корнями в землю врос. Пригляделся орёл, взглянул зорко и увидел: у старца крепкие, узловатые корни вместо ног. А пальцы у старца были — как шёлковые травы; мягко по струнам каннеле стеблями разбегались, за нужные струны листочками цеплялись. А борода у старца была с ветром дружна — по ветру седым дымом стелилась... Покрутил головой орёл, глазам своим не поверил: не было никакого старца — серый замшелый камень лежал в бурьяне-траве. Где-то всё тише звучала песнь.

Печально отзывалась от леса кукушечка.

«О Liivimaa, родина моя...»

Глава 9 Добро пожаловать в Радбург!

етверки лошадей споро тянули по дороге тяжело груженные фуры. Когда уже из-за верхушек деревьев стали выглядывать величественные башни Радбурга, из-за тех же деревьев навстречу обозу выехал конный разъезд. Рыцарь в кольчуге, с непокрытой головой и седоватой бородой до пояса властным жестом остановил обоз:

— Кто такие? И куда следуете?

С первой фуры соскочили двое, достали грамоту из сумы, протянули рыцарю:

— Мы полоцкие купцы Иоахим Гуттенбарх и Мартин Вреде. Следуем из Полоцка в Феллин, господин. С нами Николаус Смаллан, сын мейстермана [26] Фридриха Смаллана, господин, — они оглянулись на обоз. — Вот он и сам подъезжает... И ещё с нами работники и слуги, господин, но для их имён в грамоте места не нашлось.

Рыцарь глянул в грамоту и велел своим людям досмотреть обоз.

26

Meisterman— самостоятельный купец, имеющий не только товары, но и свободные деньги для ведения торговли; купец, не прибегающий к заимствованию капитала.

Подъехал верхом названный Николаус Смаллан, но с коня не сходил, слушал, о чём речь.

Купцы между тем продолжали:

— Мы — Гуттенбарх и Вреде — прямо в Феллин следуем, а купеческий сын Смаллан направляется в Радбург к барону Аттендорну. В грамоте это прописано, — и уже обернувшись к Николаусу, они объяснили: — Господин рыцарь спрашивает, кто мы и куда следуем.

Рыцарь строго взглянул на Николауса; похоже, ему не понравилось, что этот человек не спешился; обычно те, кого он досматривал на дорогах, вели себя иначе — часто кланялись, смотрели заискивающе снизу вверх, говорили вкрадчивые, просительные речи.

Однако скоро взгляд рыцаря смягчился, что было приятной неожиданностью для всех:

— А я ведь помню тебя, Николаус. Помнишь ли ты меня — Германа Хагелькена?

Николаус улыбнулся и вежливо поклонился из седла:

— Смутно вас помню, господин. Не взыщите. Что для вас несколько лет, для юноши — полжизни. Бывает слаба память у молодых. Но черты ваши мне, без сомненья, знакомы.

Рыцарь Хагелькен припомнил давнее лето:

— В этом лесу, что у меня за спиной, вы с Удо ещё в разбойников играли. Я вырезал тебе из ясеневой палки меч, и все мечи Удо о твой меч ломались. Помнишь? Как будто вчера это было.