Лизонька и все остальные

– Скажи кому-нибудь! – засмеялась Ниночка. – Это у них называется «перышки». И стоит пять рублей. Или восемь. Сколько, Роза?

– Надо вызывать Лизу, – сказала Роза.

Вечером, когда уже пришел с работы Эдик, пили водку. Ниночка враз взяла и скинула годков эдак пятнадцать и сидела такая сияющая и ироничная, будто это она организовала всемирные спортивные игры, прикрыла на этот случай холодно-горячую войну, открыла границы, чтобы люди потерявшиеся и потерянные могли, наконец, найти друг друга. Такой самодовольный у нее был вид. И этот ее вид вызывал у двух сидящих и пьющих водку мужчин законное чувство гордости. Потому что она была их женщиной на двух разных исторических отрезках времени. Каждый из них свой отрезок с ней считал лучшим и думал что ему по сравнению с соперником (сейчас собутыльником) повезло больше.

«Знал бы ты, какая она была молоденькая, – думал канадский гость. – Это было что-то особенное! Конечно, потом была Ева… Это правда… Но это только потому, что у нас, у русских, не принято иметь сразу двух жен. Хотя они не совместились бы. Нет…»

«Бедолага! – сочувственно думал Эдик. – Кружит тебя по миру, как сухой лист. Ну и что, что? Много насобирал счастья? Женщина-то у меня. Я с ней вон уже сколько лет живу, и мне с ней и пяти минут скучно не было».

Роза же думала, надо ли взрастить в душе дочернее чувство или оно само появится естественным путем, потому что, кроме тихой, какой-то даже вялой печали, ничего у нее в сердце не было. Ничегошеньки… Она искала в лице отца, его повадках свои черты и не находила, потом стала искать Лизонькины – тоже мимо. Ах ты, рыже-белый папочка, ну как же ты исхитрился не оставить в дочках следов? Как? Спасибо тебе, что нашелся, но что мне лично с этим делать, если у меня абсолютно спокойное от этого сердце? Я должна тебя полюбить? Я хочу тебя полюбить? Я могу тебя полюбить? Черт знает что…

– Совсем не пьем, – сказала Роза. – Куда только мужчины смотрят?

Бутылку мужчины схватили одновременно и сноровисто и засмеялись соединенности своих пальцев. В общем, было хорошо!

…Тогда как совсем плохо было у Лели.

Василий Кузьмич тоже пил водку, но находился не в радости, а в справедливом гневе.

– Ты же понимаешь, – кричал он на Лелю, – что эта так называемая ваша Роза захочет иметь с ним постоянный контакт? А потом возьмет и захочет уехать. И что? Что я скажу в инстанциях, если мы неоднократно принимали ее дома как родственницу. Хотя я всегда говорил, с самого начала… Зачем это надо было твоему отцу брать ее в семью? Ну, спас – спас. Что; нет детдомов? Тем более, ваша семья гнилая изначально. Брат твой – типичный враг, никто не докажет мне другого. И еще у вас было кулачество… Они разве хоть раз подумали о тебе? Ты всю жизнь на виду… Ты общественный человек…

– Я уже на пенсии, – пыталась защититься Леля.

– Ты на виду, – повторял Василий Кузьмич. – К тебе отношение как к человеку заслуженному, а у тебя абсолютно нечистые тылы.

– А кто узнает? – пугалась Леля.

– Кому надо! – отрубил Василий Кузьмич. – Узнают, и плакали твои привилегии.

– Ты что? – Леля совсем запаниковала. – Я-то при чем? Ну, кто он мне? Кто?

– Ишь! – радовался Кузьмич. – Ишь! Кто! Будешь доказывать? Пока ты напишешь свои объяснительные… – Он не сказал, что будет «пока». Леля очень хорошо это представила. Откажут в даче, а ей ее оставили, такая уютная дачечка, все досточки родные, все гвоздочки свои, клумбочка с ночной фиалкой собственным навозом подкормлена, а кирпичик вокруг известкой побелен, и не один раз, а регулярно. Она всем, когда со старенькой кастрюлькой с известкой и щеткой выходила, рассказывала: «Это у меня от моей мамы – побелить. У нее печка, углем топленная, такая всегда была беленькая, как игрушечка. Я так люблю запах побелки… Но где у нас это, где? Вот кирпичики помажу, и так на душе сладко, так сладко». Это был один из самых ее дорогих спектаклей – о происхождении.

Так вот, узнают про этого, будь он проклят, Ивана, и прощай дачечка. Справедливо, между прочим. Чего это ради потенциальному связнику с империализмом (ей то есть) устраивать хорошую жизнь? Да она сама, узнай про кого подобное, категорически заявила бы куда надо. Нечего пользоваться тем, что для кристальных. Революция продолжается, между прочим, нечего почивать на лаврах, а значит, враги всегда есть и всегда рядом.

– Вася! – застонала Леля. – Помоги! Ну как нам быть? Как?

– Не знаю! – рявкнул Василий Кузьмич. – Не знаю. Я тебе сказал: устал от вашей гнилой семьи. Устал.

– Ну не бросишь же ты меня в беде, – прошептала Леля.

Василий Кузьмич посмотрел на нее так, что Леля поняла, что сама ненароком бросила семя в землю.

– Вася! – запричитала она. – Вася!

Василий Кузьмич махнул на нее рукой и ушел курить на балкон.

Тут надо сказать, что страха там или паники у Василия Кузьмича и в помине не было. Он давно и так профессионально сам генерировал страх, что уже прошел все этапы ощущений от совершаемой работы. Он уже не нервничал, не наполнялся ненавистью, не пугался создаваемых ужасов, не примерял на себя, не становился на место другого, не страдал бессонницей, хотя правды ради надо сказать – все перечисленное в той или иной степени в душе Василия Кузьмича побывало, что говорит о том, что изначально он был человек как человек и состоял из всех необходимых аминокислот. Это уже потом что-то потихоньку исчезало, а пустота, кстати сказать, ничем плохим тоже не заполнялась, она оставалась пустотой. И сейчас на балконе стоял абсолютно пустой человек, которого смешила своими страхами дура-жена. Ничего не будет, он знает. Никогда больше не приедет этот Сумской, это в его руках дело, в его руках и Лелю свою с дачкой и белеными кирпичиками защитить, но зачем ей об этом знать? Пусть криком кричит, пусть. Это правильно, это по заслугам крик, будет знать дура, в какой семье родиться. А Розу… Вот Розу надо отрезать. История с этой национальностью дело не одного дня. Еще нахлебаемся. Ишь, как их всех туда потянуло. А мы терпим, все терпим… Сколько мы теряем от нашей доброты. Леля скреблась в балконную дверь, лицо все перекошенное, пятнами.

– Вася! Может, все-таки пойти и признаться?

– Я тебе пойду! – закричал. – Я тебе пойду!

13

А потом началась скорость. Как на санках с горы. Сначала едва-едва, полозья, что ли, заржавели, думаешь. А полозья в полном порядке, просто не пришел еще момент скорости.

Так вот, этот бело-рыжий, в чистой импортной шерсти, в причинное место раненный фашистом мужчина, который распускал сопли у всех исторических мест Москвы, начиная с Лобного и кончая этой парой с серпом и молотом, что напряглась у ВДНХ, этот бывший довоенный футболист и бабник довел-таки жизнь простых советских людей до момента скорости. Кто бы мог подумать? Не зря мы их не любим, иностранцев этих.

И первой с дистанции сошла – как вы думаете, кто? – Леля, до этого прошедшая диспансеризацию в Четвертом главном управлении с положительным результатом для своего возраста. У нее были хорошие анализы, особенно удалась моча, сердце билось как часы, и, возвращаясь после льстивых докторских слов, она сказала себе: я их всех в гробу видела, своих родственников. С ними свяжешься – не развяжешься. У нее своя, хорошая, грамотная, размеренная жизнь – бассейн, общественная работа, питание, и не им ее сбивать с толку. Не им!

Так и сказала по телефону Ниночке.

– Уволь! Избавь! Приезжает Лиза? Скажите пожалуйста! Нашли папочку. Ваши дела! Мне эти контакты с заграницей не нужны. Все! Все!

Положила трубку и аж запела от удовлетворения, что сказала так коротко и категорично. А Ниночка, услышав частые гудки, подумала: вот дура, они в этих райкомах готовы с ничего обосраться до перепуга. Да ладно. Что, она ее не знает? Леля – это Леля. Сталин в юбке. В том смысле, что ей бы – власть, и еще один канал в мерзлоте сварганили бы. Вот дура, прости Господи!

У Ниночки было на Лелин счет толкование – ее неоплодотворенность. Если бы в Лелином чреве хоть разок завязалась жизнь, у нее бы изменился состав крови, и эта новая кровь, омыв все органы изнутри, изменила бы сестру в нужном направлении. У нее возник бы вопрос: для чего все? А так – нет вопроса. А значит, и нет ответа. Смысла. Все не для чего. Оплодотворенности, росту и развитию в природе Ниночка придавала очень большое значение. В ее огороде и на ее подоконниках не кустилось ничего пустого. Все подчинялось продолжению. Видимо, Ниночка по своей природе была натурфилософом. Впрочем, кем-то мы все бываем. Это закон жизни. Вот дедуля, царство ему небесное, был пасечник на диво. Баба Нюра его, покойница, была, как это называется, которые живут для удовольствия? Эпикурейцем. Мелкого пошиба, но все-таки. Лизонька – типичная идеалистка, дурочка верит в силу слова. Роза, конечно, по природе своей свергатель, она в их семье Базаров, ей бы только место расчищать. Но это тоже дело. Роза расчистит, Нина посадит картошку, Эдик электрический движок сделает, Лизонька сочинит песню, а эти оба-два, Леля и Вася, – пустые шары. Ниночка сказала: я бы лично даже разбросать равномерно навоз им не доверила. Ничего не могут. Люди ни для чего… Так она думала, положив трубку и размораживая пакетик дрожжей, который продал ей сосед за три цены, принеся дрожжи с хлебозавода в специальных карманчиках на трусах. Трусы всегда сушились на балкончике, и Ниночка возьми и спроси соседку: зачем на всем исподнем приторочены карманчики? Соседка засмеялась и принесла дрожжи.

Ниночка распускала дрожжи в теплой воде, не зная, что уже настало время скорости. Она думала, что на этот раз Лизонька приедет и с мужем, и с Анютой, это для нее редкость! Вот уже почти пятнадцать лет есть у нее зять, а что он за человек, она так толком и не знает. Ну, общительный, ну, неглупый, ну, Лизоньку любит, но чтобы его понять до конца – этого не было. И Лизонька не любила о нем рассказывать, даже злилась, а ведь в жизни главное – подробности, а не просто сюжет. Ну, вот о чем они, например, говорят ночью? Потом… Она, Ниночка, конечно, уже старуха старая, но если говорить честно, у них с Эдиком еще есть и это, и потом. Про это, конечно, нормальные люди не говорят, и правильно делают, а про потом – очень интересно. Вот у них с Эдиком разговор потом касается всегда одного и того же – политики. Почему-то именно в это время хочется выяснить, был Хрущев умный или дурак? А Брежнев? Хотя с этим последним вопроса нет, а есть проблема степени. Он что, дурак до такой степени? Вот как стоял вопрос ночью. Не обходили и Сталина. Она, Ниночка, заявляла категорично: ненавижу. Будь он проклят, фашист. Эдик, тот думал иначе. «Извини… Если так, то где мы сейчас все? В какой формации?» Она ему с лету – в дерьмовой. Он ей: прости. Нас двести пятьдесят миллионов. Разве можно так вот всех поливать? В общем, ночью ей интересно с Эдиком. И до, и после. А вот представить Лизонькины ночные разговоры она не может. Розины – пожалуйста. Роза, видимо, в ночном деле большая пройда. Такая беда, что у нее этот проклятый резус. Трижды ребеночка не могла выносить. Это несчастье, но Роза – умница, не озлобилась, не стала истеричкой. Последний раз сказала: не судьба. Будем любить и холить Анну. Одну на двоих. И Ниночка, имея в душе идею плодоношения как универсального средства от пакостности, в случае с Розой мгновенно развивала другую идею, можно сказать, противоположную. Она считала, что в случае наиболее полного воплощения ума и сердца — это Роза – нет уже нужды в «продолжении» рода, дальше пойдет снижение Высоты. Ох, эта Ниночка… Более изворотливый ум трудно найти. Да, я такая, думала Ниночка. А Розу не смейте трогать. Господи! Кто? А никто!