Лодки уходят в шторм
Шрифт:
— Ой, что же я! — Таня проворно вскочила. — Сейчас чаю согрею. С вечера бурачок сварила. Чудом достала, — говорила она, хлопоча на кухоньке.
„Бурачок!“ — усмехнулся Ульянцев. Ему живо представился высокий, черный, с глазами навыкате офицер на крей-серо „Россия“ лейтенант Бурачок. Матросы называли его Дурачок. Трудна была матросская жизнь, а такие офицеры, как Бурачок, превращали ее в сущий ад.
В шесть утра, едва горнист протрубит побудку, Бурачок тут как тут. Ходит по кораблю, придирается к пустякам и, засучив рукава, бьет матросов по лицу:
— Как смотришь, болван?
Наказанному полагалось в свободное время, после обеда и ужина, отстоять штрафные часы на шкафуте (часть верхней палубы) с ружьем, навытяжку, с тяжелым, набитым тридцатью килограммами
Бурачок так и сыпал наказаниями. Не успел вовремя свернуть и зашнуровать пробочный матрас подвесной койки — шкафут! На молитве плохо читал „Отче наш“ — шкафут! Мазнет пальцем в белой перчатке по меди, — если палец потемнеет, шкафут!
Штрафной список зачитывался за обедом. И матросы горько шутили:
— Шкафут и карцер на второе!
К Ульянцеву Бурачок не отваживался придираться, сдерживался.
Призванный на флот в 1909 году, Ульянцев не сразу попал на крейсер „Россия“. Сперва — год муштры на берегу в Кронштадтском 1-м Балтийском флотском экипаже, потом — занятия в учебно-минном отряде, „электроминке“, как называли его моряки, служба на минном заградителе „Онега“ и в команде траления, и наконец — машинист 2-й статьи ступил на палубу „России“.
Бурачок в первый же день наскочил на Ульянова и уже готов был выкрикнуть привычное „шкафут“, но осекся, встретив твердый, чуть насмешливый взгляд темных глаз машиниста, и, пробурчав что-то под нос, удалился. В этом с виду непримечательном человеке, не отличавшемся ни ростом, ни богатырской силой, Бурачок почувствовал, однако, железную волю, собранность и понял, что „орешек“ ему не по зубам. Зорко наблюдая за Ульянцевым, Бурачок вскоре заметил, что новый машинист стал „вожаком“ в экипаже — матросов как магнитом тянуло к этому деловито-спокойному, немногословному человеку с некрасивым, но открытым и умным лицом, располагающим к доверию. В свободное время матросы, собираясь на „баковый вестник“, обступали Ульянцева, и он, видимо, рассказывал им что-то интересное своим мягким, негромким голосом. „Шестерки“ доносили Бурачку, что в его речах не было ничего крамольного. Им невдомек было, что опытный революционер Ульянцев уже успел создать на крейсере подпольную организацию: он был умелым конспиратором, смелым, но осмотрительным и осторожным человеком. Работу выполнял исправно, вел себя дисциплинированно, не вызывая никаких нареканий. И все же офицеры, разговаривавшие с ним, покачивали головами: „Умный мужик, даже слишком…“
Бурачок пытался войти в доверие к Ульянцеву, расположить его к себе. Но Ульянцев не шел на сближение, подчеркнуто строго соблюдая субординацию, в его больших глазах виделась Бурачку смешинка. Это бесило Бурачка, и он внес Ульянцева в свой черный список „неблагонадежных“, чтобы при удобном случае расправиться с ним.
Такой случай представился осенью 1915 года. По кораблям Балтфлота прокатилась волна стихийных бунтов, и один из первых — на „России“. Матросы требовали улучшения нищи, человеческого обращения и удаления офицеров, занимающихся мордобоем. Бурачок прекрасно видел, что Ульянцева не только не было в толпе бунтующих, но он еще удерживал от участия в бунте многих матросов. (Большевики были против стихийных выступлений, распыляющих силы.) Но когда началось расследование, в число шестнадцати политических по настоянию Бурачка попал и Ульянцев, хотя подпольная организация не была раскрыта. И Ульянцева списали в 1-й Балтийский флотский экипаж…
— Что же ты, Тимоша, бурачок остывает, — напомнила Таня.
Ульянцев отер лицо широкой ладонью, словно смахнул воспоминания, и принялся за еду. Таня сидела напротив, напряженно смотрела на него: сказать — не сказать о ребенке? Что-то тревожно было на душе.
— Ты не заболела ли, Танюша? — справился Ульянцев, уловив беспокойство в ее глазах.
— Здорова, Тимоша, здорова…
Ульянцев молча доел, молча собрался. В дверях поцеловал ее в лоб и сказал, как всегда:
— Ну,
я пошел.— Ну, давай, — кивнула Таня.
— Ага… — отозвался Тимофей с порога.
Дел в трибунале было невпроворот. Войдя в свой председательский кабинет, Ульянцев распорядился привести купца Катукова. Чекисты задержали его незадолго до мартовского мятежа. На базаре, собрав вокруг себя торговок и обывателей, Катуков злорадно говорил: „Скоро в Астрахань на белом коне въедет Деникин, и тогда все комиссары с их Кировым будут болтаться на фонарных столбах“. Анонимное письмо аналогичного содержания получил Киров.
— Гражданин комиссар, за что меня взаперти содержат? Ей-богу, не говорил ничего, — истово крестился Катуков. — Богом заклинаю, пожалейте деток, отпустите… уж как молиться буду…
Он повалился на колени, по щекам потекли слезы, но глаза смотрели настороженно.
— Встаньте!
Слезы купца не тронули Ульянцева. Сколько таких, способных и на слезы, и на любую подлость и низость, прошло перед ним за полтора года! Труднее всего было судить первых трех…
В сентябре 1917 года Кропштадтский краевой Совет назначил Ульянцева председателем Общественно-демократического суда над провокаторами. Первыми перед судом предстали Шурканов, Баишев и Шиба, провалившие Главный судовой коллектив кронштадтской партийной организации, созданной Ульянцевым и унтер-офицером Иваном Сладковым. В целях конспирации Ульянцев принял псевдоним Отраднев, разработал шифр, дал кораблям конспиративные имена: „России“ — „Родион“, „Авроре“ — „Аня“, „Гангуту“ — „Гавриил“ и т. п. Начальник Петроградского охранного отделения доносил: „В Кронштадтском коллективе дело поставлено очень серьезно, конспиративно, и участники — все молчаливые осторожные люди“. Организация не провалилась бы, если б не платные агенты охранки, провокаторы Шурканов, Баишев и Шиба. 26 октября 1916 года Ульянцев, Сладков, еще пятнадцать военморов и трое гражданских лиц предстали перед судом. Им грозила смертная казнь.
Но едва начался суд над кронштадтцами, а в Петрограде — над тридцатью солдатами, выступившими на защиту рабочих Выборгской стороны, избитых жандармами, в Петрограде вспыхнула мощная забастовка протеста. Более ста тысяч рабочих четыре дня высыпали на улицы.
И рука палача дрогнула.
Ульянцева осудили к восьми годам каторги и отправили в Петроградскую пересыльную тюрьму. Пока он там ждал этапа, грянула февральская революция. Ульянцев вышел на свободу, а Шурканов, Баишев и Шиба сели на скамью подсудимых. Как они юлили и изворачивались, как они каялись и валили вину на агента „Записного“, на начальника охранки, на кого угодно, лишь бы спасти свою шкуру. Зрелище человеческой низости не раз вызывало у Ульянцева тошнотворное омерзение.
Подобное чувство испытывал он и теперь, глядя на мокрое от слез лицо Катукова.
— Встаньте! Откуда у вас в сарае пулемет?
„Нашли!“ Катуков перестал плакать, сел на стул, глаза расширились от страха.
— Пулемет? Какой такой пулемет?
Зазвонил телефон:
— Товарищ: Ульянцев, Сергей Мироныч просит зайти.
Пришлось прервать допрос.
Предложение Кирова поехать с группой товарищей в оккупированный англичанами мусаватский Баку было неожиданным, но Ульянцев внимательно выслушал Кирова и твердо ответил:
— Готов ехать, Сергей Миронович…
Выйдя от Кирова, Ульянцев медленно побрел по залитой солнцем улице. Дел в трибунале было много, но он не спешил, хотел разобраться в хаосе мыслей, смутном чувстве сомнения, а может быть, недоброго предчувствия, охватившем его. Разве мало опасных, ответственных дел поручалось ему?
…Вскоре после победы Октября петроградский ВРК поручил ему организовать десять летучих отрядов для борьбы с расхищением продовольственных грузов. Ему доверили судьбу голодного Петрограда! Где-то на станциях, в туниках стояли составы с продовольственными грузами, их растаскивали всякие мародеры и мешочники, а петроградцы голодали, получали по двести граммов хлеба в день! Летучие отряды, созданные Ульянцевым, навели порядок, и уже с конца ноября хлебный паек стал повышаться…