Лодки уходят в шторм

В январе 1918 года Ульянцева ввели в состав Всероссийской коллегии по организации и управлению Красной Армией под председательством А. И. Подвойского. Коллегия была создана и утверждена лично Владимиром Ильичом Лениным, он сам присутствовал на первом заседании. С мандатом, предписывавшим выдавать „по его требованию оружие всех видов, сколько он найдет необходимым“, Ульянцев ездил на Тульский оружейный завод, снабжал оружием новые красноармейские части.

Когда Каледин поднял на Дону мятеж, Ульянцев формировал отряды донецких шахтеров и сам с оружием в руках сражался с калединцами.

Летом восемнадцатого года чрезвычайный комиссар Юга России Серго Орджоникидзе направил Ульянцева в Ставропольскую губернию, рекомендовав „назначить его военным комиссаром по организации Красной Армии“…

Ульянцева все время бросали с одного горячего участка на другой, он не раз смотрел смерти в глаза и не страшился ее. Да, но он всегда находился по эту сторону фронта, а теперь ему предстояло ехать по ту сторону, в зафронтовую полосу, во вражеский тыл. Конечно, опыта конспиративной работы в подполье ему не занимать, кронштадтского опыта хватит на всю жизнь, но одно дело Кронштадт, где он чувствовал себя как рыба в воде и где, в сущности, тоже были две стороны фронта: по одну — матросы, по другую — командный состав, и другое дело Баку, этот загадочный кавказский город, о котором ему рассказывали кое-что бежавшие в Астрахань бакинцы. Они рассказывали о сложных противоречиях политических партий и группировок, о дикой межнациональной розни, о том, сколько крови бакинцев пролили турки, германцы и англичане. В этих невероятно тяжелых условиях» говорили они, работа бакинских комиссаров была героическим подвигом.

И Киров говорил ему об этом. Он привел образное выражение некоего английского журналиста: «Если нефть — королева» то Баку ее трон" — и сказал, что путь англичан к этому "трону" залит кровью и усеян костьми. Нефть в Баку перемешана с кровью…

"Что я смогу там, не зная ни языка, ни местных обычаев и условий? — заколебался Ульянцев. — Еще не поздно вернуться, сказать, что не слажу…"

"А как же Володя?" — подумал он вдруг.

Несколько дней назад у командующего флотилией Сергея Сакса собрались "на огонек" астраханские балтийцы. Вспоминали Балтику, Кронштадт, общих друзей. Вспомнили и о Володе, друге Ульянцева по "электроминке" Владимире Федоровиче Полухине. Полухин был организатором и руководителем нашумевшего "макаронного бунта" на линкоре "Гангут" в октябре пятнадцатого года. Бунт подавили. Арестовали около сотни матросов. Часть из них предстали перед судом. Полухина выслали в Архангельск в дисциплинарный батальон…

Сакс рассказывал, что в прошлом году, будучи народным комиссаром по морским долам, командировал Полухина в Баку навести революционный порядок в Центрокаспии. Полухин прислал Саксу из Баку одно-единственное письмо, оно случайно сохранилось у него, он прочел его, и строки письма запали в цепкую память Ульянцева: "…Положение в Центрокаспии отчаянное… приняли чуть ли не в штыки. Действую самостоятельно, с полной личной ответственностью… Встретил сильную оппозицию… не остановлюсь ни перед чем, вплоть до применения силы… Деньги англичан действуют вовсю… В день моего приезда было общее собрание команд флотилии, выступал сам, и была проведена резолюция против приглашения англичан… В воздухе пахнет порохом… Тороплюсь занять какой-нибудь корабль. Засим до свидания…"

Вспомнив сейчас эти строки, Ульянцев отметил про себя, сколько в них бесстрашия, энергии и экспрессии: "Действую самостоятельно… не остановлюсь ни перед чем… выступал сам… тороплюсь…" Не успел! Ничего не успел сделать. Полухин приехал в Баку за пять дней до падения Совнаркома. Его расстреляли в числе двадцати шести…

Ульянцев прибавил шаг. Конечно, среди врагов действовать труднее, чем в открытом бою. Но балтийский моряк должен вести себя так, как Володя Полухин. До последней минуты. Да и едет Ульянцев не один, товарищи подобрались хорошие, надежные. Ивана Дудина он знает с Балтики, с Анатолием Лукьяненко подружился в Ставрополе. Ульянцев улыбнулся, вспомнив, как Лукьяненко женил его на Тане. С Александром Топуновым сблизился в Астрахани.

Из кабинета Ульянцев несколько раз звонил Дудину, Топунову и Лукьяненко. Не застал. Домой пошел раньше обычного: надо было подготовить Таню. Как-то перенесет она весть о разлуке?

Таня, конечно, расплакалась, а Ульянцев молча гладил ее по голове, не зная, как успокоить.

Вскоре заявился Дудин. В модных галифе, высоких сапогах, новой гимнастерке и кожаной черной буденовке с большой красной звездой, он выглядел бравым щеголем.

— А вот и Дуда! — обрадовался Ульянцев.

— Здорово, братишки! — зашумел Дудин.

Таня вскочила и убежала на кухню.

— Что мрачен, как осенняя Балтика?

Ульянцев безнадежно махнул рукой, кивнул на дверь в кухню.

— Где пропадал? — спросил он.

— У Мироныча.

— О чем говорили?

— Будто не знаешь, — улыбнулся Дудин. — Выложил ему все "за" и "против". Сам знаешь, после Балтики я два года служил на Каспии, входил в состав Бакинского совдепа. Так что Баку знаю, можно сказать, как свои пять пальцев. Это мой актив. Но и меня многие знают в Баку. Так что могу запросто напороться на провокатора или предателя. И это мой пассив. Сам понимаешь, какой от меня толк, если я завалюсь?

— Стало быть, не едешь? — подытожил Ульянцев.

— Как так не еду? Я сказал Миронычу: раз Тимофей Иванович едет, то я согласен.

Ульянцев хлопнул Дудина по плечу, крепко пожал руку.

Пришли Лукьяненко и Топунов. В большой комнате сделалось шумно.

— Танюша, где ты? Кутим сегодня! — еще с порога крикнул Лукьяненко, высоко держа за хвосты две большие астраханские селедки "залом".

Вышла Таня с красными, припухшими от слез глазами, молча и грустно приняла селедки.

— А хлебушек-то! Настоящий! Фронтовой! — передал ей Лукьяненко буханку хлеба. — Ревет? — спросил он, когда Таня ушла на кухню.

Ульянцев закивал.

С приходом Лукьяненко, подвижного молодого парня с тонкими чертами лица, востроносого, с лукавыми искорками в глазах, напряжение несколько разрядилось.

Уселись за стол, принялись за еду. Таня сидела рядом с мужем. При ней, щадя ее чувства, о поездке старались не говорить. Но нет-нет да кто-нибудь проговаривался, и тогда в голубых глазах Тани вспыхивал испуг, посверкивали слезы. Топунов, желая развеселить ее, шутливо спросил:

— Что сидишь, как на поминках? Поговори с нами!

И Таня не сдержалась. Закрыв лицо руками, она заплакала навзрыд.

— Ну, перестань, Танюша, ну, будет, — гладил большой рукой Ульянцев ее русую голову.

Лукьяненко укоризненно посмотрел на Топунова, и тот виновато развел руками.

— А ты, Дудин, женат или нет? — спросил Топунов, чтобы отвести разговор от Ульянцевых.

— Я, братишки, всю эту канитель раньше пережил, — ответил Дудин. — Моя Прасковья Николаевна — там, на Северном Кавказе.

— У белых?

— Ага. Армия готовилась отступать, а она вдруг сына подарить мне задумала…

Таня, всхлипывая, уставилась на Дудина воспаленными глазами.

— А может, дочь? — лукаво спросил Лукьяненко.

— Может, и дочь, — согласился Дудин. — Врать не буду, не знаю. — В голосе его послышалась грусть.

"Вот и Тимоша не знает… Нет, лучше и не говорить ему…"

— Может, и дочь, — тверже повторил Дудин и, глядя прямо в заплаканные глаза Тани, сказал, словно обращаясь к ней одной: — Такая наша судьба революционная. От разлуки до разлуки. Раз для дела революции надо, значит, терпи и жди.