Лодки уходят в шторм
Шрифт:
Салман пришпорил низкорослого коня и поскакал в сторону.
— Хороший парень, а, Серега? — сказал Ульянцев.
— Парень что надо! — похвалил Сергей.
— Счастливая женщина Джаханнэнэ, такого сына вырастила. И дочь у нее красавица, — сказал Ульянцев.
— Это не дочь, племянница, — поправил Сергей. — И невеста его.
— Багдагюль — невеста Салмана? Но она его двоюродная сестра!
— По нашим обычаям можно, — улыбнулся Агаев.
Ульянцев удивленно покачал головой.
— Осенью хотят свадьбу справить, — сообщил Сергей.
— Так она ж дитя! Лет сколько, тринадцать будет?
— Четырнадцать.
— Все равно дитя.
— Мусульмане
— Чудно! — поразился Ульянцев.
Подъехали к селу. Камышовые и глинобитные дома под высокими крышами, высоко поднятые над землей, чтобы уберечься от летнего комарья, кишащего над болотами, напомнили Ульянцеву жилища, виденные им на островах Индийского океана во время похода крейсера "Россия". Дома были обнесены низкими камышовыми заборами. Во дворах стояли высокие двухколесные арбы, в мутных водоемах, спасаясь от жары, лениво лежали буйволы. Пахло горьковатым дымом кизяка. Откуда-то доносилась протяжная восточная песня, звонкий голос тянул ее на высоких нотах, певцу подыгрывала жалобная свирель, и от этой музыки сердце Ульянцева наполнилось печалью. Он с нежностью и тревогой подумал о Тане: как-то ей живется там одной? Правда, провожая его, Киров обещал позаботиться о ней, просил не беспокоиться, и все же… "Добрый день, дорогая моя Танюша! Сегодня ездил в талышские села. Места здесь дивно красивые, а живут люди хуже некуда…" — начали складываться в уме строки письма, которое он напишет вечером. Напишет и не отошлет.
Всадники въехали во двор усадьбы Мамедхана. Выложенная кирпичом дорожка с подстриженными кипарисами по обе стороны привела их к скрытому в зелени большому кирпичному дому. В шести комнатах этого дома разместились теперь сельсовет, женский клуб, которым заправляла мать Багдагюль бойкая Етер, и будущая начальная школа, учителем которой был намечен Салман. Он уже обошел все дворы, переписал мальчишек и девчонок старше восьми лет, собрал их в пустой комнате усадьбы (причем многие родители не отпустили дочерей на это "сборище") и обещал ребятам, что осенью, после праздника "Таза плов", начнет их учить.
Перед дверью в комнаты особняка Ульянцев увидел разложенные в несколько рядов поношенные, стоптанные, грязные сапоги, ботинки, остроносые калоши, сыромятные чарыхи. Агаев и Сергей тоже разулись, Ульянцев последовал их примеру.
В большой комнате с двумя нишами, в которых до потолка громоздились цветастые тюфяки и подушки, вдоль стен сидело человек пятнадцать сельчан, все без обуви, но в папахах. Сельчане поднялись навстречу гостям.
— Добро пожаловать, Тимофей-гардаш. Азиз, что стоишь? Стул принеси, чай принеси!
— Не надо, братишка, — смущенно улыбнулся Ульянцев, — жарко.
— Тимофей, познакомься с аксакалом, — Агаев представил ему Агагусейна-киши.
Ульянцев пожал ему руку, тот сказал что-то по-талышски, а Сергей не без труда перевел:
— Он говорит, талыши говорят: в дом гость пришел — в дом праздник пришел… Твой народ свободу принес… Ты пришел — большой праздник принес…
Ульянцев слушал, кивал, разглядывая морщинистое лицо Агагусейна-киши.
— Спасибо, отец, спасибо на добром слове.
Агагусейн-киши усадил его рядом с собой. Ульянцев сел, с трудом скрестив ноги по-восточному.
Азиз (теперь он был во френче английского покроя) принес стул и на нем стакан с чаем, поставил перед Ульянцевым.
Завязался оживленный разговор: об отряде, о сельских делах и нуждах. Гусейнали
пожаловался:— Ай Тимофей-гардаш, царя давно нет, а я бумаги выдаю, царскую печать ставлю. Когда новую печать дашь?
На дворе послышались женские голоса и громче всех — голос Джаханнэнэ.
— Вай, дэдэ, вай! — игриво всплеснул руками Гусейнали. — Идет!
Мужчины поднялись и вышли во двор. Впереди группы женщин шли Джаханнэнэ, Салман и Багдагюль. В последнее время они виделись реже, и, может быть, поэтому при встрече она стыдливо сдерживала свою радость.
— Тимофей-гардаш, солнце откуда взошло, что ты к нам в село пришел? — гудела Джаханнэнэ. — Всегда рады тебе!
— Спасибо, спасибо, Джаханнэнэ. — Ульянцева трогала искренняя приветливость и гостеприимство сельчан. — Вот пришли посмотреть, как вы тут живете, как работаете.
— Как живем? Ты рис видел? Маленькое, нежное зерно, а как трудно вырастить его! Посмотри на их лица. — Она новела рукой в сторону женщин с закутанными головами. — От ревматизма и малярии они высохли и пожелтели. Мертвецы ходячие. Не знаю, чем мы, женщины, прогневали аллаха, да буду я его жертвой! — Джаханнэнэ говорила и по-азербайджански и по-талышски, а Салман быстро переводил.
Ульянцев обернулся к Гусейнали:
— Разве на биджарах одни женщины работают?
— Не мужское дело — рис выращивать, — лукаво улыбнулся он.
Женщины недовольно загудели.
— Ну конечно! — Джаханнэнэ дернула за рукав сына, шептавшегося с Багдагюль. — Скажи матросу Тимофею: мужское дело — сидеть в чайхане и говорить о жизни?
— А как же! — озорно пошутил Гусейнали. — Не сиди мы в чайхане, откуда вам было бы знать, где встает и заходит солнце?
— Правду говоришь, Гусейнали, — в тон ему ответила Джаханнэнэ. — Мы даже не знали бы, для чего петух кричит на рассвете. Тимофей-гардаш, ты не знаешь нашего языка, мы — твоего. Но я и без помощи Салмана понимаю, о чем ты говоришь. Потому что ты понимаешь наши заботы и нужды. До вас, большевиков, кто спрашивал, как мы живем? Женщин за людей не считали. Мамедхан и молла Керим пугали нас большевиками, говорили, что вы закроете мечети, отнимете жен… А большевики пришли, меня в Советскую власть избрали, со мной с уважением разговаривают. За все это спасибо большевикам. И я при всех прошу, Тимофей-гардаш: запиши меня в свою партию! — Она обернулась к товаркам: — Гыза, и вам советую: записывайтесь в большевики!
Женщины задвигались, зашушукались, захихикали.
— Ай молодец, Джаханнэнэ! — воскликнул Гусейнали. — С сегодняшнего дня будем называть тебя большевик Джаханнэнэ.
Ульянцев крепко пожал ей руку:
— Спасибо, товарищ Джаханнэнэ!
— Комиссар, у меня тоже просьба есть, — обратился сельчанин средних лет. — Подари мне эту газету. — И он ткнул пальцем в газету, торчавшую из летнего пиджака Ульянцева.
— А ты умеешь читать по-русски? — через Салмана спросил Ульянцев, вынимая газету.
Но Агагусейн-киши опередил Салмана:
— Ли Гулам, как быстро ты раскурил книги Мамед-хана!
— Они не годятся для самокрутки, бумага толстая, жирная, — горестно ответил Гулам.
— Что за радость — курить газету! — сердито буркнул Гусейнали. — Не можешь сделать себе чубук?
Поняв, в чем дело, Ульянцев усмехнулся:
— Что ж, товарищи, можно пустить газету и на самокрутки. Но прежде следует прочесть ее. Вот попросим товарища Салмана…
— Тимофей, надо и на азербайджанском языке выпускать, — сказал Агаев. — Видим, а читать не можем.