Лодки уходят в шторм

— Почему же?

— Из зависти! — поднял длинный палец Сухорукин. — Из желания предать забвению мои революционные заслуги!

Ульянцев усмехнулся:

— Какие именно заслуги вы имеете в виду?

— Как же! В период Бакинской коммуны я был председателем уездного исполкома, руководил Военно-революционным комитетом обороны Ленкорани. Наконец, я был особоуполномоченным Наркомпрода Бакинского совнаркома по Мугани…

Вспомнились строки газетного отчета: "Хлеб теперь уже не политический вопрос, а вопрос нашего физического существования…" "Хлеб у нас будет…"

— Я знался с нашими незабвенными комиссарами Шаумяном, Джапаридзе. Товарищ Алеша приезжал в Ленкорань. Кстати, он взял меня под защиту, когда некоторые товарищи ставили вопрос о моем отстранении.

"Ишь, чем козыряет!" Ульянцеву вспомнился разговор с Микояном на конспиративной квартире. Микоян прочел ему письмо, только что полученное из Астрахани от Коломийцева: "Я прихожу к убеждению, что Вы недостаточно тверды в дискредитировании меньшевизма и эсеризма и недостаточно последовательны, давая нм кое-где место и уступая иногда позиции. Но стоит и в Баку с ними нянчиться". Ульянцев полностью разделял это мнение, но Микоян предостерегал его от механического переноса астраханских приемов борьбы на Мугань. "Вот почему Джапаридзе и взял тебя под защиту", — думал Ульянцев, проницательно глядя на Сухорукина.

— Послушайте, Сухорукин, бросьте вы это: "Мои заслуги", "Я был тем, я был этим". Предателем революции вы были.

Сухорукин на мгновение лишился дара речи.

— Смею заметить, ваше обвинение ни на чем не основано.

— Эта телеграмма вам адресована?

— Позвольте… — Сухорукин протянул к телеграмме костлявую руку, но она повисла в воздухе.

— Я вам прочту: "На реализацию урожая в Ленкоранском уезде бакинская рабоче-крестьянская Советская власть возлагает громадные надежды в связи с переживаемым тяжелым моментом и продовольственным кризисом…"

— Помнится, — кивнул Сухорукин, — я ответил на нее…

— Вот ваш ответ. — Ульянцев взял другую бумажку: — "Муганская степь должна дать пять с половиной миллионов пудов хлеба. Принимаем меры к тому, чтобы урожай был в Баку".

— Вот видите, — удовлетворенно откинулся на спинку стула Сухорукин.

— Это на словах, — сухо ответил Ульянцев. — А на деле? Занимались учетом, подсчетом, пустой болтовней. А тем временем кулаки и спекулянты у вас под носом вывозили хлеб в Персию, англичанам.

— Мы не в силах были бороться с контрабандой, — оправдывался Сухорукин. — Поэтому и просили Совнарком прислать заградительный отряд.

— Не вы просили, а Совнарком решил прислать. А вы и ваши подручные пустили слух, будто красногвардейцы посланы конфисковать у крестьян весь хлеб и имущество. Вот тогда-то товарищу Джапаридзе и пришлось приехать на Мугань. Да поздно было. Вскоре Бакинская коммуна пала, и в этом — доля вашей "революционной заслуги".

— Причина бакинской трагедии гораздо глубже…

— Причина одна: предательство интересов революции. Пока хлеб был политическим вопросом, вы придерживали его, а когда хлеб стал вопросом физического существования вашей Диктатуры, вы заявили: "Хлеб будет!" Кем вы были, когда к власти пришла Диктатура Центрокаспия и эсер Васин требовал судить бакинских комиссаров "за государственную измену"?

— Вы же прекрасно информированы, — уныло ответил Сухорукин. — Я вошел в состав Муганской диктатуры, чтобы силой своего авторитета сохранить демократические завоевания на Мугани…

— И ратовали за приглашение англичан, — подсказал Ульянцев.

— Перед лицом турецкого нашествия… Надо было спасать Мугань.

— Штыками англичан и деникинского агента Ильяшевича?

— Смею заметить, Ильяшевич — ваш главнокомандующий, — поймал его на слове Сухорукин. — Значит, вы не доверяете ему?

— Я этого не говорил! — нахмурился Ульянцев.

— Вы только что изволили сказать, — в голосе Сухорукина звучала насмешка, — что Ильяшевич деникинский агент.

— Во всяком случае, был, — отпарировал Ульянцев. — Вы зачем, собственно, пришли?

Поворот оказался крутым.

— Я?.. Как активный участник революции…

— "…отдавший много сил и здоровья". Это я уже слышал. Вы работаете в Совнархозе? Ведаете продзаготовками?

— При моих-то способностях! — горько усмехнулся Сухорукие.

— А в Ленкорани голод, баснословная дороговизна, спекулянты и мешочники шкуру дерут с народа!

— Помилуйте, ну что я могу?

— Можете! Вы обязаны! — сухо ответил Ульянцев. — Вот и действуйте, не жалея сил. А то как бы ваша "активная революционная деятельность" не привела вас на скамью подсудимых.

— Это угроза? — жалко улыбнулся Сухорукин.

— Деловой совет.

Сухорукин пожалел о своем визите, встал, поклонился и вышел.

Вскоре пришел вызванный Ульянцевым Пономарев из Привольного.

— Садись, браток, садись. — Ульянцев поглядел на его линялую гимнастерку. — Фронтовик?

— А то как же! С пятнадцатого года в армии. — Он усмехнулся: — Правда, на фронте мало был, все больше по лазаретам.

— Что так?

— Еще в пути, когда наш эшелон кавказцев на фронт ушел, сильно схватились мы с солдатами охраны. Ну и очутился я в лазарете. До января шестнадцатого года пролежал. Выписался, пошел на передовую, только вскоре опять в лазарете очутился. Тяжело ранило во время Брусиловского прорыва.

— Да, не повезло тебе.

— Это как посмотреть. Меня ж после боя собирались в полевой суд отправить. За большевистскую агитацию среди солдат. Так что верно говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло… Ну, а когда пошел на поправку, стал встречаться с рабочими Мариуполя, их агитировать против царя. Жандармы схватили, трое суток держали в одиночке и так обработали, что опять уложили в лазарет. Выписали полным инвалидом.

— Да, брат, хлебнул ты горюшка.

— Я его сызмальства хлебаю. Рано мы с сестренкой осиротели, батрачили у зажиточных.

— Знакомая доля, — закивал Ульянцев. — Ну, а ячейка? Говорили мне, большая у вас ячейка.

— Большая. В прошлом году собрались мы у Якова Горбунова, восемнадцать сельчан, фронтовиков в основном, и организовались в ячейку. Народу в Привольном много, тысяч восемь будет, так что ячейка росла как на дрожжах. — Засмеялся, договорил: — Помню, созвали мы общее собрание. В дом Якова столько народу набилось, что пол проломился, рухнули мы в подвал.

Пономарев передал Ульянцеву список. Просмотрев его, Ульянцев сказал: