Лодки уходят в шторм

— Да, не везет тебе, во всем не везет, — сверкнул лукаво черными глазами Гусейнали. — Порядочных людей сам Джамалбек сечет, а тебя какой-то плешивый Мамедхан.

Все рассмеялись. Салман заметил, что Азиз был в отряде тем чудаковатым человеком, которые обычно становятся мишенью для насмешек, чем-то вроде громоотвода, снимающего нервное напряжение, разряжающего обстановку, и этот человек никогда не обижается на шутки друзей, а, наоборот, поддерживает их. Наиболее подходящим моментом для таких шуток была игра в нарды. Тон шутливого отношения к Азизу задавал сам Гусейнали: чуждый всякой сентиментальности, он не мог иначе выразить свою дружескую привязанность к нему.

— Если б я был счастливый, то родился бы девочкой, — хихикнул в ответ Азиз.

— А ты еще раз сходи к губернатору, — поддел Гусейнали. — Авось он лично удостоит тебя палки.

— Откуда у меня такое счастье! Я же не Багирбек.

Все рассмеялись при упоминании этого имени.

— Кто такой Багирбек? — спросил Сергей у Салмана.

— Не знаю, Гусейнали, чему вы смеетесь?

— Марс! — торжествующе произнес Гусейнали, сделав последний ход, и, потеряв интерес к нардам, охотно начал рассказывать: — Был у нас такой староста, Багирбек Садых-беков, еще до того, как вы на свет появились. Вызвал он как-то богатого сельчанина и говорит: "Мешади Али Аббас, жена его превосходительства Фидарова письмо прислала мне". — "Да? — поразился Мешади. — Что же она пишет?" — "Пишет, что родила сына". — "Ай, как хорошо, — обрадовался Мешади, — да хранит его аллах!" — "Она и о тебе упоминает". — "Обо мне? — поразился Мешади. — Не может быть!" — "Что ж, по-твоему, я вру? Вот, пожалуйста, я прочту". Багирбек взял со стола газету "Каспий" и как будто письмо читал: "Передай Мешади Али Аббасу, пусть пришлет в подарок моему сыну четырех баранов, коня и ожерелье из империалов…"

Все хохотали до слез, и сам рассказчик тоже.

— Что такое империалы? — спросил Салман.

— Царские золотые десятки.

— Хорошо, а разве Мешади не видел, что Багирбек читает ему газету? — спросил Сергей.

— Ай, Червон, Мешади когда-нибудь видел газету, чтобы знать, что это такое? К тому же он так опешил от радости! Шутка ли, жена самого губернатора обращается к нему с поручением! Да он ей не только коня, самого себя принесет в жертву. На радостях Мешади отвалил вдвое больше того, что просил Багирбек. А Багирбек продолжал читать "Каспий" другим сельчанам. Жена губернатора оказалась очень плодовитой, каждый год рожала то сына, то дочь.

Партизаны хохотали.

— Но шила в мешке не утаишь. Как-то губернатор приехал в Ленкорань, прослышал о жульничестве Багирбека и приказал уездному начальнику Карповичу доставить его к нему. Перед домом Карповича, где остановился губернатор, толпились жалобщики, ждали приема у Фидарова, а Багирбека без всякой очереди провели к нему. На столе — коньяк, шампанское, шоколад, пирожные. Багирбек низко поклонился и положил на стол коробочку с бриллиантом — ослепить хотел губернатора. А тот подошел к нему: "Ты что же, негодяй ты эдакий, для моих "сыновей" подарки собираешь? А знаешь ли ты, что я бездетный? От кого мои сыновья?" — Насчет бездетности Гусейнали присочинил, но слушателям это понравилось, и они захохотали еще сильнее. А Гусейнали продолжал: — Фидаров уже хватил коньяку, сил прибавилось, и он набросился на Багирбека с кулаками. Мутузил его долго, с наслаждением. Лицо у Багирбека опухло и покраснело, голова закружилась, он упал. Карпович и казаки вывели Багирбека, а Фидаров видел в окно, как Багирбек остановился на крыльце и, пошатываясь, что-то сказал сельчанам. "Что он сказал?" — спросил Фидаров вернувшегося Карповича. "Сказал, что вы угостили его коньяком и шоколадом. Фидаров расхохотался: "Вот это настоящий староста! Сколько ему осталось служить?" — "Еще год". — "Продлите еще на пять лет", — приказал Фидаров и положил бриллиант в карман.

— Значит, у Фидарова родилось еще пять сыновей? — усмехнулся Салман.

— Насчет сыновей не скажу, но популярность Багир-бека выросла: шутка ли, сам Фидаров отлупил! Так что, Азиз, ты подумай. — И, подымаясь, добавил: — Пошли, Гимназист!

Следуя за Гусейнали, Салман вспомнил, как после недавнего партийного актива, на котором Коломийцев зачитал письмо ЦК, тот безапелляционно заявил:

— Слушай-ка, Гимназист, с сегодняшнего дня будешь учить меня читать по-русски.

— По-русски? — удивился Салман тому, что безграмотный Гусейнали, ставивший крестик вместо подписи, решил учиться русскому языку. — А может быть, лучше сперва по-азербайджански?

— Ты не учи меня, чему мне учиться! — сверкнул глазами Гусейнали. — Не хочешь, так и скажи. Червон-Сергея попрошу.

— Ай Гусейнали, какой ты вспыльчивый, — миролюбиво улыбнулся Салман. — Разве я против? Просто говорю, лучше сперва научись по-азербайджански…

— Опять он свое!.. — всплеснул руками Гусейнали. — В гимназии учился, а такой недотепа. Ленин на каком языке пишет? На русском! Значит, мне надо сперва научиться читать по-русски. — И уже спокойнее, нравоучительным тоном продолжал: — Ты пойми, революция к нам из России пришла, а я, революционер, не понимаю по-русски. Тебе повезло, ты учился в гимназии, а я даже в моллахане не ходил. Нас у отца тринадцать ртов было, а теперь своих десять, мал мала меньше. Сколько помню себя, не вылезал из топкой жижи биджаров, трясся над каждым зернышком риса…

— Не огорчайся, Гусейнали, — вступил в разговор Ахундов. — Вот закончим революцию, как говорил матрос Тимофей, в мировом масштабе, тогда учись какому хочешь языку. Ты прав, революция началась в России, но она интернациональная, многоязыкая. Возьми хотя бы нашу Ленкорань. Кто только не борется здесь за Советскую власть! — Загибая пальцы то одной, то другой руки, он начал перечислять: — И русский, и азербайджанец, и украинец, и грузин, и армянин, и еврей, и латыш, и немец, и поляк, и лезгин, и цыган…

Едва только Гусейнали и Салман скрылись в маленьком командирском шалаше, прилепившемся к отвесной скале, и Салман разложил на полу самодельную азбуку — картонные квадратики с буквами, в дверях появилось несколько босоногих, оборванных детишек. Замерев на пороге, они с любопытством таращили черные глаза, такие же горящие и беспокойные, как у Гусейнали.

— Вай, дэдэ, вай! И они тут как тут! — досадливо воскликнул Гусейнали. — Просто лезут, как комары в щели! — и прикрикнул: — Кыш! Кыш отсюда!

В голосе его не было строгости, и дети, тонко чувствуя это, не бросились врассыпную, а, наоборот, подбежал и к отцу, девчушка лет двух потянулась к нему на руки, а трое мальчиков постарше повисли на нем, так и норовя вытащить патроны из патронташей, крест-накрест обхвативших грудь Гусейнали. Самый старший, десятилетний мальчик, точная копия отца, присел на корточки, стал перебирать картонки-буквы.

Дети были слабостью Гусейнали. Суровый и грозный командир, беспощадный к врагам, в обществе детей он становился сентиментальным добряком. По его тонкому, смуглому с малярийной желтизной лицу расплывалась тихая улыбка, нервно бегающие глаза успокаивались, жмурились от удовольствия, он степенно поглаживал длинные усы. Зная об этой слабости Гусейнали, его друг и адъютант Азиз шутя говорил: "Хочешь выпросить что-то у Гусейнали — повидай его детей".

— Слушайте, я кому говорю, кыш отсюда! — улыбаясь, с напускной строгостью прикрикнул Гусейнали и обратился к старшему: — Уведи их, ты же видишь, мы заняты важным делом.

— Мы тоже учиться хотим, — ответил сын.

— Будете, обязательно будете! Я не я буду, если не открою гимназию в имении Мамедхана. Дай только расправиться с ним…

— А скоро ты расправишься с ним?

— Скоро, сынок, скоро. Ну, ступайте!

* * *

Беккер преодолел крутой подъем и остановился, чтобы перевести дух, оглянулся назад. Дорога, по которой он прошел, петляла по склонам лесистых гор, толпившихся одна над другой, сбегала вниз, в долину, подернутую синей дымкой, сквозь которую просматривались серебристая жилка реки, маленькие зеленые островки сел и поля, похожие на лоскутное одеяло бедняка. Такая ширь, такая глубина открылись взору Беккера, а на вышине гор в прозрачном и синем воздухе так близко проплывали легкие, перистые облака, что казалось, протяни руку, и можно ухватиться за них и птицей полететь высоко-высоко над землей.

Отчего это, думалось Беккеру, в горах человек кажется самому себе мудрее и величавее, освободившимся от всего мелочного, суетного, земного? Но оттого ли, что застывшие вокруг молчаливые горы располагают к раздумью о бесконечности времени и пространства?

Легко, свободно дышалось путнику вблизи снеговых вершин, которые сверкали над селом Мистан, приютившимся в этой заоблачной выси, на горной площадке.

Пройдя по единственной улице села, Беккер еще издали услышал ритмичный звон, доносившийся из кузни — низкого, сложенного из неотесанных камней строения, прилепившегося к отвесной скале.