Лолиты

— Максим, ты чего? — спросил я так, как будто до этого он вел себя по-другому.

— А вот так, — ответил он нахально, и в глазах его мелькнуло то же самое выражение глумливости.

Я попытался открыть учебник снова, но тут уже он сам схватил мои руки! Со мной произошло что-то странное. Я почувствовал себя как во сне. Я ощутил необычайную легкость. Я вдруг перестал волноваться. Я просто делал то, что должен был делать, чего не мог не делать. Что вынуждала меня делать его Красота. Она будто вела меня за руку — а может быть, и за член.

— Далеко мы с тобой пойдем! — сказал я…

— В каком смысле? — не понял он.

Я применил с ним прием, которому обучил меня в детстве брат, когда мы увлекались самбо. Когда тебя хватают за запястье, надо повернуть свою кисть так, чтобы схватить держащую тебя руку и потянуть ее на себя. В итоге ты и сам освобождаешь свою руку, и блокируешь руку противника. Нужно только следить, чтобы он не применил такой же прием с тобой.

— Вот тебе и смысл, — ответил я, бросая его вниз с табуретки…

Ковер был мягкий, так что ничего особенно антигуманного в моем поступке явно не было. Он упал на пол, я придавил коленями его ноги, а руками прижал к полу его руки. Я распял его. Пришпилил, как бабочку. Но, во-первых, он был одет. Во-вторых, все мои конечности были заняты держанием его, так что терзать его было мне совершенно нечем. В-третьих, поза эта напрягала меня почти так же, как и его. Мне не хотелось оставаться в ней долго. И тогда я сел ему на бедра…

— Извращенец! — воскликнул он.

Это поразило меня как гром. Я частично вышел из своего состояния. Я не мог понять, шутит он или нет.

— Ты шутишь? — спросил я прямо… и понял, как это глупо и неуклюже.

— Какие тут шутки? — ответил он и поглядел на меня испытующе.

Я выдержал его взгляд, пытаясь изобразить спокойствие.

И он засмеялся. Тогда я мысленно вздохнул с облегчением. Вздыхать вслух было бы еще глупее, чем спросить: «Шутишь?» — как сделал я только что.

Мне нравилось, что он, поверженный, смотрит на меня снизу вверх, а я, победитель, сижу на нем и смотрю сверху вниз. Я снова насладился своим превосходством. Но настоящей власти у меня сейчас не было. Руки мои по-прежнему были заняты. Мне стало полегче его держать, но щупать его тело мне всё еще было нечем. Правда, ко мне вернулась внутренняя легкость и дерзость.

— Максим, — сказал я как можно нейтральнее, — тебе делали когда-нибудь массаж?

— Было как-то, — ответил он. — В школе. Перед бассейном.

Он учился в частной школе, где бывало всякое.

— Тебе понравилось? — спросил я.

— А что? — насторожился вдруг он, и я вздрогнул.

— Так… Просто интересно.

— Да, прикольно было.

— А я умею. Делал некоторым своим девушкам.

Повисла неловкая пауза. Я не решался предложить это же ему.

— У меня, наверно, так хорошо это получалось, что они всё просили и просили. Замучили, сволочи. Совсем покоя лишили, — соврал я.

— Ой, а сделайте мне! — загорелся он.

Мой расчет оправдался. Когда я дал ему понять, что мне это трудно, но если очень попросить, то я мог бы, он тут же захотел, чтобы я сделал это ему. Он привык получать исключительное. Все-таки он действительно был избалован домашней роскошью и вежливостью, а может быть, и угодливостью учителей частной школы.

— Максим, — лживо вздохнул я. — Я же сказал тебе, что они меня этим замучили…

— А зачем вы тогда об этом заговорили?!

Похоже, в каких-то вопросах он был не так глуп, как мне казалось… Он застал меня врасплох.

— Ну, так… Я вот на тебе сижу, и на них так же сидел, когда массаж делал… Поза одинаковая, вот и вспомнилось как-то само.

— Ну тем более, — сказал он. — Раз вы уже всё равно на мне сидите… А дверь можно закрыть на ключ.

Я так привык, что с ним надо бороться, что я просто поразился, когда эта рыбка сама поплыла в мою сеть.

— А зачем запирать? — спросил я как можно беспечнее, чтобы еще больше укрепить его во мнении, что ничего необычного сейчас не будет. — Разве это что-то преступное?

— Мама хочет, чтобы мы занимались, — пояснил он. — Уроками.

— А ты ж всё равно ими не занимаешься, — ответил я нагло.

— Но она-то думает, что занимаюсь! А если она увидит, что мы тут устроим, она поймет, что уроков никаких нет!

— Почему же, — не сдавался я, — одно другому не мешает. Сначала массаж, потом уроки.

— Нет, — твердо сказал он. — Надо запереть. Встаньте.

— Но мама, наверно, не любит, когда ты тут запираешься, — продолжал я свое притворное сопротивление.

— А что делать? — вздохнул он. — Надо! Вставайте!

Я вскочил с него с превеликой радостью. Это роскошное тело само захотело мне отдаться, да еще и позаботиться о том, чтобы нас не засекли его родители. Но даже здесь он был совершенно не похож на Лешу. Ведь он думал, что своим массажем я буду его обслуживать, что я буду его рабом, а он — моим господином. Как же он заблуждался!

И снова я почувствовал себя как во сне. Он, идеальное воплощение той великой бездушной красоты, которая так терзала и мучила меня всю жизнь своими бесконечными, как сказал бы Набоков, decouverts, т. е. случайными обнажениями, в которых случайности ни на грош, он, полномочный посланник, а может быть, и царь, король этих пылающих от бесстыдного самоупоения голых тел, единственный смысл жизни которых — вызывать похоть, он, которого я так подавляюще превосхожу тонкостью чувств, знаниями, творческим духом, который, как я когда-то решил, так подавляюще превосходит меня своим физическим совершенством, что от одного взгляда на него спирает дыхание, а от одного прикосновения к его пупочку хочется кончить, — он сам, заперев дверь, поворачивается и идет ко мне, и снимает с себя свою маечку прямо на ходу, ложится на пол и приглашает меня полакомиться им…

И я дрожу уже от одного вида его голой шелковистой кожи, прикасающейся к шерстяному ковру, — живое, чувственное, открытое отдается мертвому, безжизненному, закрытому. Он ложится на живот, и я вижу наконец его спину. Я ощупываю глазами всю его стройную юную фигурку. Спина его тоже покрыта золотистыми волосками, почти как у того мальчика в Германии… Мог ли я думать в своем тогдашнем отчаянии, мог ли я надеяться и мечтать, что то самое тело, которое пробило меня насквозь своей обнаженной недоступностью, сейчас, пусть и в другом образе, в другом воплощении, но какое это имеет значение, ведь Красота едина, ведь есть лишь красота, — что сейчас это тело само откроется мне, само будет просить, чтобы я щупал, тискал его и терзал?

Я гладил, ласкал его своими руками, а потом бил ребрами ладоней, как когда-то в детстве гладил и бил меня молодой мужчина-массажист. Интересно, что он чувствовал, избивая мое тело? Что он просто делает свою обычную работу? Или брюки его так же увлажнялись и даже мокли, как теперь у меня? Что он просто делает мне массаж? Или что, одетый, он упивается властью над голым и свежим телом, которое само отдалось ему?

Усыпив его бдительность, пользуясь его незнанием того, что такое массаж, и тем, что ему нигде не щекотно, я стал обводить своими алчущими плоти руками соблазнительные контуры его тела, — от бедер, вырастающих из упакованной в облегающие джинсы крепкой детской попки, через сужающуюся, как у стройных и милых девушек, талию к расширяющимся до самых плеч ребрам. Мои руки словно бы отделились от меня, зажили своей жизнью, стали удовлетворять свою собственную похоть. Их приводило в восторг то, что, помимо привычной им девичьей изящности, теперь им дали ощупывать еще и крепость и силу.