Лолиты

Итак… в чем же дело? Что мешает мне толкнуть его в пах? Это будет слишком нагло, слишком откровенно? Но ведь всегда можно сделать вид, что так получилось случайно, что я просто хотел развернуться. Можно будет даже извиниться за свою «неловкость». Так что же? Наверное, я боюсь… Но чего? Самого действия? Нет. Колоть и гладить ученику голенький пупочек — тоже ведь не хрен собачий, но я это сделал. Значит, я боюсь того знания, которое могу получить от этого толчка. Знания, что ему не хочется мне отдаться. Знания, после которого я перестану понимать, что мне вообще нужно делать. А может, не меньше я боюсь знания того, что он хочет, жаждет, мечтает быть моим голым рабом, что мечтаем мы об одном и том же? Может быть, я слишком боюсь того, к чему шел всю жизнь — и чуть было ни пришел с Максимом?

Он поставил мне сок под левую руку, но я специально положил ручку на стол и взял стакан правой рукой, — чтобы не убирать левый локоть от его органов. Я боялся даже пошевелить своей левой. Я не мог ни толкнуть его в пах, ни отстраниться от него. Он будто сковал меня мучительно-сладкими цепями.

Я пил апельсиновый сок, мир наполнялся свежестью и оранжевым цветом. Я закрыл глаза. Блокнот мой сам собой закрылся, и секунд через пять Леша отошел. Почему? Потому что у него уже не было внешнего повода стоять ко мне так близко? Или потому что ему действительно нужен был только мой блокнот, а теперь он закрылся?

Черт, сколько ж можно рассуждать! Вот уж воистину — гнилая интеллигенция! Действовать, действовать пора!

Перерыв закончился.

— «Моя бабушка была учителем», — прочел я из того же учебника.

— My Granny was a teacher, — медленно, но верно перевел Леша.

— Правильно, — сказал я. — Ты любишь экспериментировать? Пройдемся мочалкой по ленинским местам?

— Чего? — не понял мой мохнатый зверек.

Вместо ответа я провел пушистой кисточкой на верхнем конце карандаша по его расслабленному, бледно-розовому левому сосочку. Он немного опешил от неожиданности.

— Ну как? — спросил я его как можно спокойнее и нейтральнее. — Нравится?

— Нормально, — ответил он таким же тоном. Было видно, впрочем, что ему этот тон дался тяжелее, чем мне.

И еще было видно, что кружочек его напрягся, потемнел, съежился и одновременно набух, насколько это возможно у мальчика.

— Так вот что для тебя норма! — воскликнул я издевательски.

Он как открыл рот, так и закрыл. По сути, я приписал ему свои извращенные наклонности. Можно даже сказать, перекинул. Это было ловко и дерзко. Я сам не ожидал от себя такого. Я похихикал над ним немного, он как-то беспомощно улыбнулся и не нашел, что ответить.

— «Нас вчера не было дома», — прочел я дальше.

— We was not at home yesterday, — перевел Леша быстро и неверно.

Острие моего карандаша вонзилось в самый центр его до сих пор темного нароста. Когда-то, когда моему мозгу нравилось считать зверьком мое собственное тело, я втыкал карандаш и в собственный сосок. Это было совсем не больно. Чтобы что-то почувствовать, нужно ввести его очень глубоко, до самой кости. И я дошел до его ребра. Сосок, выпуклость, превратился в кратер, как пупочек. Это возбудило меня еще больше. Я повернул острый грифель карандаша прямо в его розовой кнопочке, не ослабляя нажима. Он судорожно втянул в себя воздух — как бы беззвучно вскрикнул. Это было восхитительно.

— Ну как? — спросил я. — Не больно?

Я специально поставил вопрос именно так. Я начал бояться, что если я спрошу его, понравилось ли ему, то могу получить отрицательный ответ… и тогда всё застопорится. А так я вроде как спросил его о его мужестве. Типа как взял на «слабо».

— Нормально, — ответил он снова.

Ах, черт! Ведь я же хотел уважать если не закон, не мораль, то хотя бы нравственность! А если так, то я обязательно должен спросить его, понравилось ли ему. Да, но ведь это будет уж совсем странно: уколоть до кости, повернуть грифель в его нежной и сильной плоти, — а потом еще и спросить: тебе нравится? Ведь это уже откровенное садо-мазо будет. Нет, лучше в следующий раз я уколю, но поворачивать не буду или только чуть-чуть. А сейчас спрашивать не надо. Не надо.

Нет… лучше сейчас вообще не колоть. Только гладить, если правильно отвечать будет.

Успокоив его несколькими заслуженными поглаживаниями, я внезапно сказал:

— А теперь давай проведем другой опыт. Физический.

Леша посмотрел на меня с любопытством, возможно, с некоторым страхом и… а может, мне показалось? — с сладострастием отдавания. Неужели ему и правда нравится подчинять свое обнаженное тело моей изощренной и властной одетости?

— Мы будем заниматься, как обычно, делать упражнения, ты будешь что-нибудь говорить, а я буду смотреть, как звучит твой голос внутри тебя, — произнес я как можно спокойнее.

Но это был переломный момент. Я ощутил вдруг и членом, и сердцем, и разумом, что если он все-таки обычный в половом отношении мальчик, то эта игра должна показаться ему слишком странной, даже извращенной, что теперь она уже должна окончательно ему надоесть. Прикосновения чужого, пусть и приятного вроде бы, взрослого, пусть и всё равно молодого, человека, да еще и в таком количестве, да и еще не оправданные теперь уже учебным процессом, должны вызвать у него «смутные подозрения» относительно меня, как говорил герой одного известного фильма. Должны… если только они на самом деле не стали ему по какой-то причине приятны и желанны.

— Вы хотите залезть в меня и оттуда прислушаться к моему голосу? — засмеялся он.

— Это идея! — ответил я как можно веселее и легче. — Сожри меня, как кит Иону! И проведем физический опыт.

— Вы в меня не влезете, — вздохнул он печально. — Не получится.

— Да, — подтвердил я ему в тон. — Значит, придется слушать снаружи то, как звучит оно внутри. Идет?

Вот он, вот он, пресловутый момент истины! И, главное, у меня хватило мужества и… нравственности спросить его согласия. Обратите внимание, господа присяжные, я оставил за ним полное право отказаться. То, что я предложил сейчас сделать, никак не было связано с учебным процессом. Так что в случае отказа я никак не мог упрекнуть его в том, что он саботирует занятия. Я никак не давил на него.

— Давайте попробуем, — ответил он тем же странным, неопределенным тоном, что и раньше. Но тон уже был мне не нужен. Я и так всё понял — по смыслу слов, по самой ситуации. Мне стало легко, тепло и светло. Он не то чтобы сам шел в мои жаждущие его плоти руки, но, по крайней мере, ничуть не сопротивлялся. И всё же необходимо было проявлять осторожность. Наброситься на него прямо сейчас и начать его терзать, издавая страстные и хриплые стоны, было бы грубой, недопустимой ошибкой. Нужно было действовать постепенно.

— Открой упражнение 9 на странице 110, — сказал я обыденно. — Прочти задание. Вслух.

Некоторое время он недоуменно листал учебник в поисках нужной страницы. Руки его двигались, меняли форму и юные розовые кружочки на его сильной загорелой груди. Я наслаждался их игрой. Наконец он нашел нужную страницу и набрал в легкие воздух, чтобы начать читать. Гладкая мальчишечья грудь его восхитительно расширилась. Я коснулся правой рукой его левого соска… как, согласно Кундере, Гёте — Беттининой груди.