Ломка

— "Страшно далеки они были от народа", — даже вспомнил он знаменитую фразу".

Получая высшее образование, люди его среды (а их стало уже достаточно много) были движимы высокими идеалами, но вся проблема заключалась в том, что потерялась преемственность поколений революционного, в хорошем понимании этого слова, "студенческого общежития". Дух борьбы против несправедливости исчез. Он был ярко выражен в двух прошлых столетиях, а в нынешнем надо было начинать все с начала.

Андрей неплохо знал отечественную историю, ему были дороги декабристы и народовольцы. Только первые (все это знали) хотели насадить высшую правду без поддержки народа, последние встали на путь террора. Обе ветви гибельные. Революцию октября семнадцатого он вообще не признавал и удивлялся, как коммунистическая зараза до сих пор еще гнездится в людях его страны. Массовые репрессии, высылка интеллигенции из страны, разрушение храмов, тупиковая мораль привели к вырождению генофонда нации. Результаты такой государственной политики можно было наблюдать в Кайбалах, но, что самое страшное, — люди в деревне не знали, от чего их теперешняя жизнь хуже горькой редьки.

Лежа на кровати, Андрей вдруг вспомнил о хождениях в народ, когда студенты, бросив привольную сытую столичную жизнь, подавались в деревни, становились там врачами, кузнецами, плотниками и пытались разъяснить народу, как жить дальше. Своей самоотреченной деятельностью во благо людей они снискали себе уважение крестьян, но не смогли найти отклика у простых мужиков. Это и была их главная непростительная ошибка. Они нашли уважение для себя, возвысили свою душу, терпя лишения, но не смогли научить, не сумели привить мужикам уважение к самим себе.

— "Все еще можно исправить. Не знаю как, но можно. Остановлюсь, присмотрюсь к деревенским. Вот он мой народ во всей своей неприкрытой наготе. В этом доме, в этой деревне. Жалко, что один. Только кому сейчас легко?" — улыбалась совсем еще юная, не заветренная временем душа.

Веки Андрея слипались, и он сам не заметил, как погрузился в крепкий здоровый сон молодости.

В эту ночь многие из деревенских, присутствовавших вечером в клубе, пытались понять, что подвигло приезжего на вмешательство. Им и в голову не могло прийти, какие чувства обуревали Андрея. Одни злились на него за то, что не дал добродить буйству крови, не позволил бить, крушить, кромсать, резать; другие (и их было не меньше) одобряли, понимая, что кто-то должен был все это остановить. Одобряли или злились, но не понимали. Все же просто. Если ты приехал в Кайбалы к бабке, — встань на сторону деревенских или в крайнем случае не мешай. В то, что он мент, никто не поверил сразу. Типаж не тот. Но в те решительные минуты, когда он стоял между ними и подсинцами, грозно вперив взгляд не на них даже, нет, а куда-то поверх голов, казалось, что не силы, способной его остановить.

Митька Белов проснулся по-деревенски рано. Отец с матерью уже собирались на птичник. Голова у Митьки гудела от полученного в драке удара. Он не помнил, как и где его вчера заработал. Смутно припоминал, что был в первых рядах атакующих, потом вспышка, потом катался по земле, не помня себя от боли, затем провал, и кто-то ночью, вроде бы Сага, отводит его домой. Что-то стягивало череп. Прикоснувшись к голове, Митька нащупал повязку, подошел к зеркалу и обнаружил рукав белой рубахи, пропитанной кровью.

— Хэ, как на войне прямо, — сказал он вслух.

В это время в комнату вошла мать и обнаружила стоявшего у зеркала парня.

Батюшки, отец ты погляди на него, иди, посмотри на своего оглоеда. Опять дрался и напился ведь, наверняка напился ведь сволочь. Куда тебя черти вечно заносят, горе ты луковое.

Отец, чтобы не принизить свой авторитет сразу не откликнулся, молча доел завтрак и перед самым уходом, грозно насупив черные густые брови, начал допрос

— Подсинцы? — бросил с порога.

— Они, — потупившись, ответил Митька.

— Кто кого? — продолжил отец.

— Да вроде мы, батя.

— Пил вчера?

— Нет. Да не ну правда.

— Врешь, собака. Зашибу. Мать в гроб загонишь со своими пьянками, паскуда такая. Чтоб к вечеру по хозяйству все сделал. Понял? — подвел итог отец и, громыхая кирзовыми сапогами, вышел во двор.

— "Пронесло, — подумал Митька. — А ведь на моей стороне был. Сам дрался в свое время. В открытую сказать не может, но эта еле видная ухмылка на лице. Я ведь не дурак — все вижу.

Митька прошел в соседнюю комнату, где, мирно посапывая, спали два младших брата и сестра.

— Подъем, черти! — во весь голос завопил Митька.

Серега, второй по старшинству после Митьки, резко открыл глаза и немигающим взором уставился в потолок. Видя, что брат продолжает лежать и не предпринимает никаких попыток, чтобы подняться с постели, старшой перешел от слов к действию, отвесив подзатыльник, по его мнению, средней степени тяжести. Серега быстро сел на кровать. Вцепившись обеими руками в металлическую сетку, нервно сплюнул. Со старшим братом, даже обладая редким неукротимым нравом, он все же никогда не решался связываться. Оставив Серегу наедине со злобой по поводу утреннего пробуждения, Митька подошел к семилетнему мальчугану Олежке, сдернул с него одеяло, поднял за левую ногу и приготовился влепить очередную затрещину, но потом, переполненный жалостью, решил ограничиться легким щелчком по лбу. Олежка взвыл, трепыхнулся всем телом, вырвался из Митькиных рук и протяжно вымученно заголосил, уткнувшись в подушку.

— Позор! Как баба воешь, — сказал Митька. — Я тебе втулку на заднем колесе перебрал, подшипник заменил, и все смазал, а ты воешь, — добавил он примирительным тоном.

Олежка ныть перестал, одарил брата ненавистным взглядом и пошел к умывальнику.

Аленка, единственная девчонка в доме, услышав возню братьев, тихонько встала и отправилась на кухню собирать на стол.

Жевали молча, еще не померкла обида после утренней выходки старшего брата. Намазывая масло на хлеб, Митька первым решился начать разговор.

— Ну, как мы вчера? — обратился он к сидящим за столом.

— Да приезжий, гад, помешал. Всю малину нам изгадил. Кстати это он тебе башку перевязал… пустоголовую, — невнятно из-за куска сала во рту пробормотал Сережка и, давясь, прыснул смехом.

— Но, но, но. Соблюдай субординацию, бродяга, а то махом отучу над старшими смеяться, — тоном беспрекословного подчинения сказал Митька, а потом внезапно помутнел и взорвался диким хохотом, обронив бутерброд на пол. — Черт, опять маслом к низу. Олежка, сбегай-ка за тряпкой… Так, слушай меня внимательно. Не знаю, как вы тут будете делить обязанности, но чтобы к вечеру — дрова наколоты, вещи постираны и поглажены, свиньи с курями накормлены, стайки вылизаны, грядки прополоты, жрать сварено. Поливать не надо, вчера дождь был… Полы помоете, паласы пропылесосите. А я пойду коров в стадо отведу, а затем на рыбалку отправлюсь, — подытожил завтрак старшой заранее приготовленной речью и вышел во двор.

— Вот сволочь, — прошепелявил Олежка и, обведя взглядом оставшихся за столом, увидел немое подтверждение удачно подобранному слову.

Взяв в сарае две самодельные удочки, Митька проводил коров и отправился на рыбалку.

Утро было прохладным. Ясное небо с редкими вкраплениями белоснежных облаков предвещало знойный день. Свернув за старой баней, Митька быстро спустился с обрыва. Накалываясь босыми ногами об острые камни, плотно усеявшие дно, перешел вброд неглубокий ручеек, бывший рукавом быстроного полноводного Абакана, и углубился в лесную глушь.

Лес всегда привлекал парня. Здесь он находил забвение от каждодневных деревенских забот. Его утлая, почти мальчишеская фигурка словно бы растворялась среди могучих вековых тополей, всегда навевавших тихие светлые грезы. Деревья видели восторг молодой души и мудро по-стариковски молчали, печально перешептываясь о былом под порывами стремительного вездесущего ветерка.

В это утро пробуждающийся ото сна лес был особенно красив. Солнечные лучи, отгоняя миражи ночи, весело струились по ветвям и листьям, заливая благодатным теплом ершистые поляны.