Лондон

За два последних десятилетия эти яркие отряды стали достопримечательностью Лондона. Набранные из войск, воевавших по разные стороны в годы гражданской войны, теперь то были верные королю полки. В пехоте на плацу Пенни признал славный Колдстримский гвардейский полк. А через несколько секунд появился эскадрон Королевской конной гвардии. Пенни невольно залюбовался, и тут к нему обратился пожилой джентльмен, стоявший рядом:

– Согласитесь, сэр, они прекрасно смотрятся? Но лучше было бы обойтись без огромного лагеря в каких-то десяти милях от Лондона под началом офицеров-католиков. А ведь у короля по всей стране такие лагеря. Зачем ему эти католические полчища? Вот вопрос!

Эскадрон достиг места, где они стояли. Драгуны выглядели колоссами на своих великолепных скакунах; нагрудные пластины и шлемы ослепительно сверкали; посадка была горделивой. И Юджин Пенни вдруг с неожиданной, смиренной горечью понял, и понял отлично, что означали войска. Он уже встречался с подобными драгунами и знал, на что они способны.

Ох, англичане, подумал он. Вели гражданскую войну против упрямого тирана, но сын хитрее. Он заманит их в неволю. Выждет, как поступил французский король, но сделает по-своему. Пенни охватили ужасные предчувствия: он избежал гонений во Франции лишь затем, чтобы подвергнуться им в Англии. Весь прошлый вечер он тщетно проспорил с Карпентером и теперь сурово сказал Мередиту:

– Это ловушка.

Преподобный Ричард Мередит, отпив кофе, только вздохнул. Он вынужден был признать, что публикация великого труда Ньютона была для него намного важнее, чем двадцать томов проповедей. Декларацию религиозной терпимости он прочел с кафедры не колеблясь и не терзаясь. Хотя он посчитал долгом поддержать своего епископа и других несогласных, он сделал это без личной убежденности. К католицизму он относился цинично, ибо, если сам король Яков безоговорочно верил в то, что при случае великое множество его подданных переметнется на сторону Католической церкви, Мередит не сомневался, что это лишь очередной пример неспособности Стюартов понять своих подданных-протестантов. Как бывший врач, он также знал о двух обстоятельствах, неведомых Пенни. Здоровье английского короля Якова II было далеко не безупречным, а год с небольшим назад он еще и подцепил венерическую болезнь. Монарху-католику оставалось не так долго жить, а шансы на рождение здорового наследника были призрачны.

– Англия останется протестантской, – заверил он Пенни. – Ему не насадить католичество силой, и даже драгуны не помогут. Поверьте мне на слово, вам ничто не угрожает.

Но Пенни, судя по виду, это не убедило.

Обиджойфулу нравилось работать в Сент-Джеймсском дворце. В основном резьба, задуманная Гринлингом Гиббонсом, была закончена, но на его долю осталось множество мелких поручений. Охрана привыкла к его появлению и исчезновению, а так как он всегда старался найти укромный уголок, чтобы никому не мешать, ему разрешали ходить где заблагорассудится. Тем днем он выбрал для обработки панель над дверным проемом, где вырезал цветы и плоды – не такие хорошие, как у Гиббонса, но вполне приличные, и Карпентер гордился своим трудом. Он закончил вырезать, но хотел еще покрыть дерево пчелиным воском и отполировать. Удобства ради он возвел со своей стороны двери небольшие подмости, где с удовольствием и устроился. Этот участок дворца ныне пустовал; дверь была чуть приоткрыта, но только спустя полчаса он услышал шаги, затем невнятные мужские голоса и слабый шорох, когда двое подошли близко. Дойдя до порога, мужчины умолкли. Резчик увидел, как отворилась дверь; кто-то просунул голову и быстро огляделся, дабы удостовериться, что в помещении пусто, после чего незнакомцы продолжили разговор, оставаясь за самым порогом. Он успел рассмотреть, что заглядывал иезуитский священник, и уже собрался, будучи немного смущен, произвести шум, чтобы обозначить свое присутствие, когда заговорил второй:

– Я одного боюсь: король слишком спешит.

Обиджойфул обмер. Очевидно, эти двое были папистами. Что будет, если его обнаружат? И все же, относясь с подозрением ко всяким католикам, он не совладал с желанием послушать дальше. Через секунду, когда первый продолжил речь, он испытал шок.

– Король настроен вернуть Англию в лоно Рима, но вы должны призвать его к осторожности. Этого за день не сделаешь. И даже силой не выйдет.

Обиджойфул похолодел.

– Мой дорогой отец Джон! – Иезуит говорил по-английски, но акцент был французский. – Мы все, конечно, сожалеем о надобности временно даровать эту веротерпимость протестантским сектам. Но время работает на Святую церковь. Все это хорошо понимают. И вам не нужно обвинять нас в недостатке терпения, потому что мы давно работаем с этой королевской фамилией.

– С Яковом, разумеется. Но он недолго пробыл королем, – возразил английский священник.

Последовала короткая пауза, и Обиджойфул подумал, что беседа окончена. Но тут француз заговорил снова, на сей раз тише:

– Не совсем так. Вам, вероятно, известно не все. Его брат умер в истинной вере.

– Король Карл? Католик?

– О да, мой друг. Он скрыл это от своего окружения. Но когда он почил…

– Его напутствовал архиепископ Кентерберийский.

– Верно, но, когда архиепископ сошел по парадной лестнице, по черной тайно поднялся наш добрый отец Хаддлстоун. Он принял исповедь Карла и совершил соборование.

– Я этого не знал.

– Впредь молчите. Но я открою вам кое-что еще. Задолго до этого король Карл Второй заключил секретное соглашение с королем французским Людовиком. Он пообещал исповедовать истинную веру и вернуть Англию Риму; король же Людовик дал слово оказать любую посильную помощь. Об этом не знает никто, кроме горстки французских придворных. Карл обманул даже ближайших министров. Но обращение Англии готовится уже пятнадцать лет. Я сообщаю вам об этом только затем, чтобы вы лучше понимали возложенную на вас задачу.

Король Карл все время был тайным католиком? Обиджойфула трясло. Хотя он всегда подозревал католический заговор, его привело в ужас столь откровенное подтверждение оного чужими устами. И корни подлинной интриги уходили намного глубже, чем выдумал Титус Оутс. Французский король готов применить силу? Указ о веротерпимости будет действовать только временно? Значит, Пенни был прав. Все это ловушка. Он так испугался, что еле дышал и возблагодарил Создателя, когда минутами позже услышал, что мужчины уходят.

Первый порыв был прост: он должен рассказать людям. Но кто ему поверит? Его назовут очередным Титусом Оутсом, провокатором, и он не сможет доказать, что никакой он не мошенник. Альтернатива – молчать, хранить ужасный секрет при себе, жить в мире и довольстве. Никто не узнает. А если Англию подчинят Риму? Это была судьба. Он всяко удостоился вечного проклятия. Обиджойфул погрузился в апатию, которую не развеял даже образ Марты, восставшей и корившей его за трусость. Он был беспомощен, проклят, а с ним, вероятно, и Англия целиком. Пролежав добрых пять минут, он обдумывал дальнейшее и стыдился как никогда прежде.

Вдруг он сел. К его собственному удивлению, Обиджойфула захлестнуло великое негодование – ярость поистине неизведанная, как если бы все отвращение, годами копившееся в нем, и все возмущение папистами-роялистами, которые так бессовестно его обманули, сошлись в единой точке несказанного бешенства. Оно было сродни, хотя он об этом не знал, темному гневу его отца Гидеона. Вот уж нет! На сей раз он спуску не даст, чего бы это ни стоило.

Обиджойфул спустился из своего укрытия и вышел из дворца. Для начала он пойдет к самому лорд-мэру, тот протестант. И по всем гильдиям, если понадобится. Ужас и даже ярость сменились своего рода диким возбуждением.

Резчик все еще пребывал в бешенстве, когда ярдах в ста по аллее Пэлл-Мэлл его обогнал экипаж, из которого вышел старик и медленно направился к входу в один из фешенебельных особняков. У самого крыльца старик оглянулся на Обиджойфула, и они узнали друг друга.

Прошло девять лет с тех пор, как старый Джулиус стал графом Сент-Джеймсом, он и представить не мог, что проживет так долго. Но удивительное дело: в свои восемьдесят пять Джулиус едва мог пожаловаться на возраст. Он ссутулился, глаза немного слезились, ходить было больно, артрит заставил его обзавестись тростью, но на девятом десятке он приобрел то же чопорное достоинство, каким отличался его отец, олдермен Дукет, еще во времена Шекспира. Взглянув на Карпентера, он выдал улыбку вялого, безразличного любопытства, присущую глубоким старикам, которые знают, что вскорости перейдут в мир иной.