Лондон

– И сообщай мне обо всем, что услышишь, – знай требовал тот.

Лишь перед самым уходом Пентекост вдруг уловил нечто смутно знакомое в малыше, державшем женщину за руку. На миг он озадаченно нахмурился, но потом вспомнил: белая прядь в волосах.

– Кто это? – спросил он.

Мейбл сказала.

Пентекост возвращался к дому Булла в задумчивости. Он не знал, что у Саймона-оружейника есть сын, и счел это доброй вестью. За ним остался должок. Отец ли, сын – все едино, а коли тот так мал, то времени выдумать что-нибудь подходящее предостаточно. Вскоре на его лице уже играла улыбка до ушей.

Войдя же в дом Булла, Силверсливз опешил, ибо купец был крайне суров. И стал белее мела, когда Булл, поблагодарив за помощь с переметами, взял его под руку и сказал:

– По-моему, тебе следует знать кое-что еще.

В мае брат Майкл понял, что проигрывает бой. Тогда прибыл чужак.

Он был рыцарем и звался Жильбером де Годфруа. Его поместье называлось Эйвонсфорд и находилось у западного замка Сарум. И он остановился у Булла.

В его присутствии не было ничего особо диковинного. Если нищие паломники селились в богадельнях, то странствующий рыцарь обычно останавливался у купца. Когда же Годфруа передал письмо от знакомого Буллу купца из Юго-Западной Англии, олдермен предложил тому свое гостеприимство. Рыцарь ночевал в доме, его грум – на конюшне.

Жильбер де Годфруа прибыл в Лондон уладить свои дела перед Крестовым походом. Высокий, средних лет, лицом печальный и суровый, он был суховат в манерах. Его видели мало, ибо он ежедневно вставал на рассвете и отправлялся к заутрене в собор Святого Павла. После этого ездил в Вестминстер или испытывал лошадей в Ислингтонском лесу; вечером же, немного перекусив, отходил ко сну. На его сюрко красовался красный крест, обозначавший участие в Крестовом походе. Он был безупречный рыцарь. А также вдовец.

Когда брат Майкл познакомился с ним за еженедельной семейной трапезой, Годфруа жил в доме уже четыре дня. Благородство и изысканность рыцаря произвели на него впечатление. Юный Дэвид откровенно благоговел, и даже Булл держался тише, чем обычно, однако монах не предвидел перемен, произошедших в Иде.

То, что она оказывала рыцарю внимание, было в порядке вещей: он как-никак гость. То, что она обслуживала его первым, являлось исключительно вежливостью. То, что она нарядилась в спадающее мягкими складками платье, тоже можно было понять. Однако имелось нечто большее. С Идой случилась метаморфоза. Казалось, она была странницей в чужом краю и встретила наконец человека, который изъяснялся на ее родном языке. В ее обращениях к рыцарю едва ли не звучало: «Но этим нас не понять». «О муже она, похоже, вообще забыла, меня же вряд ли замечает», – подумал брат Майкл.

Рыцарь говорил мало, и монах ушел глубоко обеспокоенным. Ему было горько видеть, как Ида выставляла на посмешище его брата. Как и себя, счел он.

Настораживало и другое. С момента появления рыцаря Ида всячески претендовала на его внимание. Она немедленно уведомила его, что она за фигура и как ее унизили. Поведала ему о своем происхождении в надежде найти общие связи. К ночи же, уходя с Буллом, ее огромные карие глаза послали рыцарю взгляд, взывавший: «Спасите меня!» Она даже пыталась присоединиться к нему на службах. Булл наблюдал за всем этим молча.

На следующей неделе монаху показалось, что положение еще серьезнее. «Пора что-то делать», – подумал он. Найдя какой-то предлог, он вернулся на другой день, потом опять, и в ходе этих визитов выявился новый, даже более тревожный аспект дела.

Ибо если Ида обхаживала рыцаря, подбираясь к нему, то юный Дэвид был попросту влюблен. Брат Майкл видел, как белокурый мальчик со свежим лицом день за днем увивался за суровым рыцарем. Дэвид смотрел, как Годфруа упражняется с булавой и мечом, или же помогал груму – пареньку лишь на несколько лет старше его самого – чистить доспехи, чтобы не ржавели. Дэвид был заворожен и щитом с белым лебедем на алом фоне. В обычае рыцарей было выбирать герб для украшения на турнирах – мода последних десятилетий. Мальчик же усматривал в этом очередное доказательство героизма Годфруа – впечатление, подтверждавшееся при случае, когда рыцарь останавливался перемолвиться с ним словом в своей спокойно и серьезной манере. Но когда он взлетал в седло своего великолепного боевого коня, Дэвид Булл видел в рыцаре чуть ли не божество.

Однажды утром Годфруа выехал со двора под взглядами Дэвида, брата Майкла и Иды, и мальчик обратился к мачехе:

– Хочу, чтобы отец был таким же.

Женщина лишь рассмеялась. И сказала ему обидную вещь:

– Не дури. Посмотри на своего отца. Сразу видно, что он всего-навсего торговец. – Затем со вздохом добавила: – Благородными рождаются, а не становятся. – И добавила, дабы приободрить его: – Я подыщу тебе жену из благородных. Быть может, твой сын станет рыцарем.

Так сын лондонского купца пришел к пониманию, что бедой были не только заблуждения его могущественного отца и не само по себе низкое положение в сравнении с рыцарем – сам Бог создал его низшим. Раньше он этого не знал.

Увы, это было правдой. За исключением самого Лондона, владычество норманнов и Плантагенетов подвергло английское общество великому изменению. Англосаксонский аристократ похвалялся своим воинским родом, но благородство его, по сути, определялось достатком. Человек, богатый землями, слыл благородным; зажиточные лондонские купцы стали танами. Во время войн они командовали английскими рекрутами, набранными с их земель.

Норманны, явившиеся им на смену, были полностью обособлены от английского люда. Годфруа мог править поместьем в Эйвонсфорде так же, как его саксонский предшественник, но у него было еще одно в Нормандии. Он мог говорить по-английски, но его родным языком оставался французский. Он не водил своих крестьян на войну, так как от необученных рекрутов толку мало. Войска Львиного Сердца были наемными – неистовые лучники из Уэльса и страшные рутьеры – наемники с континента. Рыцарь мог быть и богат, и крайне беден. Булл мог дважды купить того же Годфруа. Но тот принадлежал к европейской военной аристократии – касте, объединившейся в огромное братство и с презрением взиравшей на всех остальных. Это восприятие благородства, единожды укоренившись в островной Британии, лишило ее покоя.

Проницательный олдермен Сампсон Булл осознал, что со временем его род сможет проникнуть в эту аристократическую среду через деньги и брак. Ида тоже понимала это, но с сожалением. Что до юного Дэвида, то при взгляде на рыцаря он видел лишь волшебство. Отца же с этих пор полагал низким и втайне презирал. То был последний подарок Иды ее супругу.

Монах все это видел и сокрушался. Однако подлинным потрясением стал следующий визит.

После трапезы он вышел наружу с братом и племянником. В доме стояла тишина; Ида отправилась в кладовую, рыцарь сидел в молчаливом одиночестве. Брат Майкл вернулся по чистой случайности и увидел обоих.

Годфруа стоял безмолвный и неподвижный, как всегда. Ида, вернувшаяся из кладовой, что-то негромко говорила ему. Затем она тронула рыцаря за плечо. Этого жеста хватило, чтобы брату Майклу показалось, будто он все понял. Побледнев, монах вышел.

Ночью его посетило ужасное сновидение. Монах увидел бледное тело Иды, которое переплелось с телом рыцаря, и лебединую шею, напрягшуюся в экстазе, узрел, как он обладает ею. Различил темные глаза и длинные волосы, ниспадающие на груди, услышал слабый вскрик. И пробудился в неимоверной, ледяной муке, которая заставила его сперва сесть, а после мерить шагами тесную келью. Он не смог уснуть заново и метался все пять часов до рассвета, преследуемый неотступным, ужасным образом то одних, то других любовных утех Иды.

Когда рассвело и майский птичий хор зазвучал в полную силу, он пересек Смитфилд и дошел до собора Святого Павла. Там, у двери, под одиночный удар колокола, созвавший на службу немногочисленные чистые души, он увидел приближавшегося молчаливого Годфруа.

Выслушав его речь, набожный рыцарь не снизошел даже до удивления.

– Ты обвиняешь меня в прелюбодеянии, монах? – спросил он холодно. – Предлагаешь уехать? Мне незачем уезжать. – И он, не говоря больше ни слова, вошел в собор.

Не ошибся ли он? Брат Майкл приложил ко лбу ладонь. Всерьез ли подозревал он этого честного рыцаря? Он вернулся в смятении, не зная, что и думать.