Лорд Байрон. Заложник страсти

Чтобы развеять грусть Терезы, Байрон посылал ей книги, в основном французские. Одна из них задела ее за живое, потому что ситуация, описанная в ней, была слишком схожа с ее жизнью. Это был роман Бенжамена Констана «Адольф», изображающий мучения неравной любовной связи Констана и мадам де Сталь. Позднее Байрон говорил леди Блессингтон, что это «самая истинная картина несчастья, которое является следствием неосвященного союза». Тереза была опечалена. «Байрон, зачем ты прислал мне эту книгу?.. Чтобы оценить ее и получить наслаждение, надо быть совсем непохожей на Элеонору. А чтобы дать ее прочесть возлюбленной, надо быть либо очень похожим на Адольфа, либо совсем непохожим на него!» Байрон отказался всерьез воспринять ее опасения. Он решил, что лучше всего будет не обращать внимания на капризы Терезы. А следующий его визит в Филетто развеял ее опасения.

Байрону самому пришлось пережить немало волнующих минут, когда появилась весть о том, что его видели в Лондоне по делу королевы, едущим в парном двухколесном экипаже. «…Вы считаете меня шутом или безумцем, – писал он Меррею, – способным на такое предприятие?.. С равным успехом вы могли бы изобразить меня на «коне бледном», на котором едет смерть в Апокалипсисе».

В одиночестве во дворце Гвичьоли Байрон с нетерпением ожидал писем из Англии. Его мнение об английских поэтах не изменилось после прочтения «Питера Белла» Вордсворта. На полях первой страницы Байрон написал на поэму блестящую пародию. Упрекнув Меррея в том, что он не прислал «Монастырь» Скотта среди других книг, Байрон далее написал: «Вместо этого стишки Джонни Китса и три романа бог знает кого…» Нелюбовь к Китсу не стала меньше после появления его нового томика стихов («Ламия», «Изабелла», «Канун Святой Агнессы» и другие поэмы). Кажется, Байрон отбросил его в сторону, не читая.

Пылая гневом и отвращением к английской поэзии, Байрон подумывал о возобновлении и издании «Подражаний Горацию» – продолжения «Английских бардов…», написанных им в 1811 году в Афинах. Байрон считал поэму своей «Дунсиадой», изобличающей пошлость его времени. «Тогда я писал лучше, чем теперь, – говорил он Меррею, – но причиной тому частично то, что я поддался жестокому велению времени. Я вынашивал эту мысль девять лет, никто сейчас этого не делает, кроме разве что Дугласа К.: он выждал свои девять лет, а затем опубликовал поэму».

В течение всего лета Байрона изводили умоляющие и угрожающие письма от Клер, касающиеся Аллегры. Наконец он обратился к Шелли: «Я предпочел бы получить письмо от тебя, поскольку не желаю читать письма Клер, которая ведет себя возмутительно и назойливо…» Шелли ответил, что она несчастна и плохо себя чувствует и к ней следует относиться со всем возможным терпением. «Слабые и глупые подобны королям: они не могут причинить вреда».

Хоппнер, который, как и его жена, обожал сплетни, намекнул на какие-то неслыханные поступки Шелли, но Байрон выступил в его защиту: «Сожалею, что у вас сложилось плохое мнение о Шилохе (прозвище Шелли. – Л.М.), когда-то вы думали по-другому. Несомненно, он талантлив и честен, но как безумный борется против религии и морали… Если Клер считает, что ей удастся повлиять на нравственное и религиозное воспитание ребенка, то она заблуждается: этого никогда не будет. Девочка станет христианкой и выйдет замуж, если возможно… Сказать честно, я считаю, что мадам Клер – дрянь. А вы как думаете?»

Хоппнер немедленно воспользовался отвращением Байрона к Клер, чтобы выложить ему сплетни, услышанные от Элизы, бывшей няни Аллегры, которая вышла замуж за слугу, уволенного из дома Шелли за неподобающее поведение. Согласно этим слухам, Клер была беременна от Шелли, они отправились в Неаполь, а когда ребенок родился, поместили его в приют. Исходя из своих циничных взглядов на человеческую натуру и зная об отрицании условностей в этой семье, Байрон был склонен поверить этой истории, хотя и понимал, что честность рассказчика весьма сомнительна. «История Шилоха, несомненно, правдива, – писал он, – хотя Элиза вряд ли относится к тому типу, который изобличает своих работодателей. Вы помните, как рьяно она стремилась вернуться к ним, а теперь уходит и оскорбляет их. Однако сомневаться не приходится, это на них очень похоже».

Тайные общества Романьи находились в состоянии брожения, ожидая больших событий после восстания в Неаполе. 31 августа Байрон написал Меррею: «Мы здесь собираемся немного подраться в следующем месяце, если гунны не перейдут По, а также, вероятно, если перейдут; больше пока ничего не могу сказать. Поверьте, нам предстоит жаркое дельце, если только итальянцы начнут. Храбрость французов проистекает от тщеславия, немцев – от их вялости, турок – от фанатизма и опия, испанцев – от гордости, англичан – от спокойствия, голландцев – от упрямства, русских – от неразумности, а итальянцев – от гнева. Так что они не пожалеют ничего».

Байрона подозревали в снабжении восставших деньгами и оружием. Кардинал Рускони, заменивший добродушного Мальвазию, располагал достаточной информацией своих шпионов, чтобы оправдать арест дюжин заговорщиков, но боялся, что в состоянии волнения не сумеет собрать нужного количества свидетелей. Рускони написал кардиналу Спина в Болонье: «А также подразумевается участие в этом дерзком заговоре хорошо известного лорда Байрона… По этому вопросу я сообщил все его преосвященству, кардиналу и первому министру иностранных дел (Консалви. – Л.М.), но до настоящего времени правительство не приняло против него никаких мер».

Многие молодые аристократы из организаций карбонариев, такие, как Пьетро Гамба, «рвались в бой», но, хотя Байрон в своих письмах в Англию выражал гнев и нетерпение, по большому счету соглашался со старшим Гамбой и советовал быть благоразумным. Вести, доходившие из Неаполя, не сулили ничего хорошего. Конгресс в Троппау, в котором принимали участие представители высшей власти европейских стран, принял секретный протокол, подтверждающий право единой Европы подавлять опасные внутренние выступления. Англия и Франция не согласились с общим принципом, но остались нейтральными и выразили согласие относительно особого права Австрии защищать свои интересы в Италии, подавляя неаполитанскую революцию. После этого короля Фердинанда пригласили принять участие в совместном конгрессе в Лайбахе будущей весной. Не зная об этих тайных правительственных сношениях, итальянские патриоты продолжали питать надежду на восстание в Неаполе.

Тереза не владела английским и могла читать стихи Байрона лишь во французском переводе. «Дон Жуан» неприятно поразил ее. Байрон писал Меррею: «Как ты думаешь, что мне сказала на днях одна очень красивая итальянка? «Я бы предпочла наслаждаться три года славой «Чайльд Гарольда», чем бессмертием «Дон Жуана»!» (все слова подчеркнуты. – Л.М.) Правда в том, что поэма слишком правдива, а женщины ненавидят все, что лишено чувства, и они правы, поскольку это лишит их оружия».

Тем не менее Байрон чувствовал, что поэма выразила его самые искренние чувства и в конце концов найдет своих читателей. Сочиняя для удовольствия и с удовольствием, он завершил сто сорок девять строф пятой песни и к 9 декабря закончил переписывать их. Как обычно, он излил весь свой талант и остроумие в лирических отступлениях, отражающих его сиюминутное настроение. Ответ критикам и Терезе на ее обвинение в отсутствии чувств он начинал так:

Когда, тоскуя нежно и красиво,Поют поэты о любви своейИ спаривают рифмы прихотливо,Как лентами Киприда – голубей, —Не спорю я, они красноречивы:Но чем творенье лучше, тем вредней.Назон и сам Петрарка, без сомнений,Ввели в соблазн десятки поколений.Но я и не хочу изображатьЛюбовные дела в приятном свете…(Перевод Т. Гнедич)

Чтобы еще больше уколоть своих читателей-моралистов и заставить содрогнуться друзей-англичан, Байрон прибавил к поэме строфу, намекающую на королеву и ее любовника Бергами. Он писал: «Историки царицу упрекали в неблаговидной нежности к коню. Конечно, чудеса всегда бывали, но все же я историков виню; не конюха ль они предполагали?» По просьбе Хобхауса он выкинул из поэмы эти строки, но пришел в ярость, когда в первом издании Меррей также опустил еще одну «неблаговидную» строфу:

Закон Востока мрачен и суров:Законы брака он не отличаетОт рабских унизительных оков;И все-таки в гаремах возникаетНемало преступлений и грешков.Красавиц многоженство развращает;Когда живут кентавром муж с женой,У них на вещи взгляд совсем иной.(Перевод Т. Гнедич)