Лорд Байрон. Заложник страсти

14 января в Пизе появился новый интересный гость. Эдвард Джон Трелони, странное сочетание просоленного морского волка и тонкого эстета, стремящегося к общению с людьми искусства, специально приехал в Италию, чтобы встретиться с Шелли и Байроном, получив заманчивые письма Уильямса, которого прошлой зимой встретил в Женеве. Его пригласили в Тре палаццо, и все, особенно Мэри, были поражены его внешностью и манерами. В своем дневнике она отзывается о нем как об «экстравагантном человеке, чьи манеры частично естественные, а частично надуманные, но ему они подходят вполне. Его несколькое резковатое, но не лишенное обаяния поведение вяжется с его внешностью мавра: он похож на выходца с востока, но не на азиата. Его темные волосы, богатырское сложение и добродушное выражение лица, особенно когда он улыбается, убеждают меня в его доброте. Он рассказывает о себе страшные и причудливые истории…».

Позднее Трелони поведал о некоторых своих приключениях в книге «Приключения младшего сына», которую представил как свою автобиографию. Однако действительные факты его жизни, которые удалось узнать сравнительно недавно, отличаются от описанных в книге. Мальчиком он пошел служить во флот, но никогда не был пиратом и не дезертировал с корабля, а в 1812 году вернулся в Англию на британском фрегате. Насколько известно, он никогда не был женат на арабской девушке и не сжигал ее тело на берегу. Многие из его подвигов были, вне всякого сомнения, плодами воображения.

На следующий день после приезда Трелони Уильяме и Шелли отправились с ним к Байрону. Их встретил хмурый бульдог Байрона по прозвищу Моретто. «Было очевидно, что Байрон хромал, но тем не менее передвигался он проворно и, несмотря на бледность, выглядел бодрым, энергичным и оживленным, как любой нормальный человек… Первая встреча с незнакомцем смутила его, но он пытался скрыть смущение наигранной уверенностью».

Трелони заметил, что «речь Байрона не отличалась изысканностью, кроме тех моментов, когда рядом был Шелли. Байрон производил впечатление легкого и простого человека, такого, каким он был в Лондоне. Свою речь он перемежал анекдотами о великих современных и старых актерах, боксерах, игроках, дуэлянтах, пьяницах и т. п., приправленных непристойными словечками и сплетнями. Все это было тогда в моде и считалось непременным достоинством истинного джентльмена… Долгое пребывание Байрона за границей не сделало его иностранцем: как только вы его видели, то сразу понимали, что это истинный англичанин… Казалось, ему доставляло особое удовольствие рассказывать все про себя каждому новому знакомцу, словно для того, чтобы разрушить прежние представления о себе». Но когда Трелони узнал Байрона поближе, то заметил: «Об интеллекте лорда Байрона ничего нельзя было сказать, пока вы не оказывались с ним наедине, и тогда он представал во всей красе. Он был подобен золотоносной жиле: в какую бы сторону вы ни копали, везде находили благородный металл».

Вначале Байрон был озадачен поведением Трелони, словно увидел в нем пародию на героев своих восточных поэм. После первой встречи с ним он говорил Терезе: «Сегодня я встретил своего Корсара. Он спит с моей поэмой под подушкой, а все его приключения и манеры подтверждают мое предположение». Но через несколько дней Байрон привык к обществу своего нового знакомца, который стал приходить к нему почти каждый день.

Прежде всего Трелони вновь воодушевил Уильямса и Шелли на воплощение в жизнь плана, который они давно вынашивали: построить лодку и провести лето в заливе Специя. Байрон настолько заинтересовался этим планом, что попросил Трелони связаться с его другом Робертсом в Генуе и нанять его для строительства лодки с просторной каютой, не жалея средств, чтобы создать «шедевр красоты». Позднее Байрон сожалел о последнем замечании, потому что лодка обошлась им в десять раз дороже, чем первоначально намеченные сто фунтов. Шелли остановился на лодке размером семнадцать или восемнадцать фунтов, но «которая бойко бы шла под парусом и на веслах».

Отношения Байрона с Мерреем настолько раздражали его, что поэт решил отказаться от услуг своего издателя, если возможно, не ссорясь с ним. По словам Медвина, Байрон так охарактеризовал Меррея, рассказывая о рукописи «Небо и земля», очередной «богохульственной» драме о любви ангелов к дочерям земли: «Дуглас Киннэрд говорит, что не может найти издателя, который согласился бы напечатать ее. Ее предложили Меррею: но это самый робкий издатель на земле, который пугается даже названия».

Однако известия о том, что Меррея могут привлечь к уголовной ответственности за публикацию «Каина», вынудили Байрона написать ему в суровой и одновременно успокаивающей манере: «Молю только, чтобы любые санкции, направленные против вас, обрушились лучше на мою голову… Если вы лишитесь доходов от публикации, я передам вам часть или весь свой гонорар… Если приговор будет приведен в исполнение, я вернусь в Англию…» Сложившаяся ситуация послужила оправданием для возобновления отношений с Мерреем. Предав всю тоску бумаге («Вся моя злоба испаряется от прикосновения пера к бумаге…» – говорил он леди Блессингтон), Байрон полюбовался из окна кабинета лунной ночью и завершил письмо такими словами: «Я пишу вам обо всех неудачах и неприятностях при летней луне – здесь у нас зимой светлее, чем у вас в самые жаркие дни, – которая освещает извилистую Арно, здания и мосты, такие тихие и спокойные. Насколько мы ничтожны перед самой малой из звезд!»

В феврале Байрон узнал, что 28 января умерла леди Ноэль. Он давно ждал этого часа, но когда это наконец произошло, он, невзирая на частые шутливые замечания о живучести и отменном здоровье этой дамы, с состраданием вернулся мыслями к прошлому и к Аннабелле. Когда к нему зашел Медвин, все слуги были в трауре, и Байрон сказал ему: «Мне жаль бедную леди Байрон! Должно быть, она сильно горюет, потому что обожала свою мать. Все подумают, что я рад ее смерти, но они сильно ошибаются».

По условиям развода доход от поместий Уэнтворта, составляющий примерно десять тысяч фунтов в год, должен был быть разделен судебными исполнителями после смерти леди Ноэль между двумя сторонами. Байрон немедленно написал Киннэрду, назначив своим судебным исполнителем сэра Фрэнсиса Бердетта, близкого друга-политика Хобхауса, и попросив застраховать жизнь леди Байрон на десять тысяч фунтов, поскольку после ее смерти доход от поместий Уэнтворта перейдет к другим наследникам. Согласно условиям завещания, Байрон должен был принять титул Ноэлей и впервые подписался «Ноэль Байрон». Часто встречающееся утверждение о том, что он гордился совпадением своих инициалов «Н. Б.» с именем Наполеона Бонапарта, основано на единственном свидетельстве Стендаля, который встречался с Байроном в 1816 году.

Хэнсон сообщил, что «общая сумма арендной платы за земли Уэнтворта, по нашим данным, составляет шесть тысяч триста тридцать шесть фунтов в год…». Исключая плату за содержание поместий и другие расходы, доля Байрона составляет около двух с половиной тысяч фунтов. Его общий доход приближался к шести тысячам фунтов из фондовых запасов и от поместий. В дополнение к этому он зарабатывал в год больше двух тысяч фунтов своим писательским трудом, но этот источник доходов стал оскудевать.

Байрон мог позволить себе щедрость в отношении Ли Ханта, который через Шелли постоянно требовал денег. Живя зимой в Плимуте в стесненных обстоятельствах с больной женой и детьми, Хант уже потратил все наличные сбережения своего брата Джона и в отчаянии обратился к Шелли, который прислал ему сто пятьдесят фунтов. В то же время Хант постоянно докучал Байрону просьбами выслать ему денег на выезд за границу. Оскорбительная фамильярность его тона делала просьбу еще более нахальной. Письма Ханта к Байрону полны наглости и подхалимства, что еще больше раздражало последнего, когда их отношения ухудшились. 27 января Хант писал из Плимута:

«Мой дорогой Байрон. Я обращаюсь к вам так потому, что не собираюсь отказываться от дружественного тона в письмах, особенно в этом. Шелли как-то сказал мне, что вы были бы не прочь, чтобы я составил вам компанию в Италии, и что вы могли бы прислать мне денег, чтобы я отправился туда… В то время я стеснялся обратиться к вам с этой просьбой, потому что с первого дня нашего знакомства вы были окружены в моем воображении романтическим ореолом, возможно нелепым, и я надеялся пробудить в вас воспоминания о юношеской дружбе и показать, что вами можно восхищаться, преклоняясь перед вашим интеллектом и щедростью… Должен предоставить вам более веское доказательство моих представлений о юношеской дружбе и попросить вас о помощи. Если возможно, я взял бы у вас взаймы на другие дела, помимо путешествия, двести пятьдесят фунтов, только вы должны дать мне два года на оплату долга…»

Шелли, знавший о манерах Ханта, чувствуя неловкость, предупреждал Байрона: «Не думаю, что обещание бедняги Ханта вернуть деньги стоит многого, однако мое обещание более твердо, и я с радостью бы оплатил все расходы». Но Байрон считал себя обязанным Ханту и был настолько заинтересован в создании совместного периодического журнала, что предоставил Ханту деньги, несмотря на дерзкий тон его просьбы и собственное нежелание бросаться деньгами. Байрон не знал, что Шелли неосторожно сказал Ханту: «Знаешь, леди Ноэль умерла, а лорд Б. еще больше разбогател».

Однако полученное наследство сделало Байрона еще более сосредоточенным на мысли о его сохранении. Превращение юного мота в бережливого человека, возможно, объяснялось тем, что в возрасте тридцати четырех лет он начал ощущать стремление к обеспеченной старости в век волнений и тревог. Он постоянно думал о том времени, когда ему придется заботиться не только о себе, но и о своем ребенке, возможно, о Терезе и ее семье и даже об Августе и ее детях.

Но беда подстерегала Байрона с другой стороны. Недовольство Клер провалом попытки Байрона привезти Аллегру с собой или взять ее из монастыря после отъезда из Равенны подвигло ее на безумные планы спасения дочери. Шелли и Мэри, по ее мнению, были слишком близки с Байроном, чтобы им можно было доверять, но ее поддерживали миссис Мэйсон (леди Маунткэшелл) и другие ее друзья в Пизе. Байрон оставил без внимания два письма Клер, в одном из которых она просила поместить Аллегру в уважаемой семье в Пизе, а в другом умоляла позволить ей повидаться с дочерью перед отъездом в Вену, куда она направлялась, чтобы найти там работу и встретиться со своим братом. Байрон, в котором мольбы Клер пробуждали сопротивление и презрение, отвечал упорным отказом. Между тем Клер приехала в Пизу.

Шелли сочувствовали ей, но хранили нейтралитет и считали, что Клер преувеличивает опасность, которой подвергается Аллегра в монастыре. Шелли, смягченный жалобными мольбами Клер до возвращения во Флоренцию, завел с Байроном разговор о причине ее тревог и попросил его сделать что-нибудь, чтобы успокоить ее. По словам Клер, ответом Байрона «было пожимание плечами и восклицание, что женщины жить не могут без сцен». Шелли был рассержен и говорил Мэйсонам, что в тот момент мог бы ударить Байрона, но впоследствии сказал: «Глупо сердиться на него: он не может перестать быть собой, как дверь не может перестать быть дверью».