Лоуни

Лицо Матери окаменело, и она ждала, что скажет муж.

— Перед тем как мы отправились в обитель, я пошел запереть ее и увидел, что на штукатурке рядом с кроватью нацарапано имя.

— И что?

— По всей видимости, это имя той девочки, которую они тут держали.

— Вероятно, так оно и есть.

— Дело в том, что, когда я отодвинул кровать от стены, чтобы лучше рассмотреть его, оказалось, что там еще четыре имени.

— Значит, они все были больны. И что с этого?

— Они все умерли, Эстер.

— Не говори глупости.

— Это правда. Каждое имя перечеркивала царапина, и…

— И что?

— Я понимаю, что ничего этим не сказал. Я и не имел это в виду… Но я нашел несколько писем.

— Писем?

— В коробочке под кроватью. От Грегсона гувернантке этих детей. Он спрашивал, стало ли детям лучше, смогут ли они скоро вернуться домой.

Мать потерла глаза:

— Для чего ты мне все это говоришь?

— Эстер, это была не единственная комната для карантина. Речь идет о всем доме. Грегсон строил его не как свой дом, а как хоспис.

— Конечно, это был дом, — возразила Мать.

Родитель покачал головой:

— Грегсон никогда не жил здесь сам, он построил его только для того, чтобы гувернантка могла водить детей в обитель.

Мать с раздражением посмотрела на мужа:

— Я по-прежнему не понимаю, какое отношение все это имеет к нам.

— Как же ты не понимаешь? Грегсон продолжал настаивать на том, чтобы гувернантка водила детей в обитель, даже когда стало совершенно ясно, что надежды на улучшение нет.

— Грегсон сохранял веру. Вот это мне совершенно ясно.

— Речь не о вере. Речь о том, чтобы понять, когда следует признать поражение.

— Поражение?

— Прежде чем кто-то пострадает.

— Я не отступлюсь от Эндрю. Куда это нас заведет?

— Эстер, этот бедняга в конце концов сошел с ума, потому что не смог ничего изменить.

— Я знаю, что я не могу что-то изменить, — отрезала Мать. — Я не говорю, что я могу что-то сделать. Я прошу Бога.

Родитель вздохнул.

Мать оттолкнула его руки:

— Оставь меня в покое.

— Эстер!

— Оставь меня наедине с моим сыном.

— Не делай больше этого с ним. И себе дай покой. Поедем домой завтра, как можно скорее. Это не вина Бернарда, что все в эту неделю пошло вкривь и вкось. Всему виной это место. Оно проклятое. Оно не приносит нам добра.

— Послушай! — Мать внезапно схватила Родителя за запястье. — Возможно, твоя вера рухнула вместе с верой отца Уилфрида, но не пытайся также разрушить и мою.

Родитель попытался отцепить ее пальцы, но она сжимала их еще крепче.

— Знаешь что? — сказала она, слегка улыбаясь. — Я думаю, ты просто боишься.

Родитель перестал бороться с ней:

— Нет. Не я.

И он кивнул в угол комнаты, где под полками с камешками и деревяшками, обхватив колени руками, сидела горилла.

* * *

Хэнни с тех пор изменился до неузнаваемости, и хотя я и вижу в нем что-то от него прежнего, это всегда заметно по его глазам. Существует, я полагаю, некая открытость чувства, которая выдает нас всех. И там, в этой комнате в «Якоре», за глупой маской во мне прятался страх, который мне предстояло осознать много лет спустя, когда меня арестовали той ночью около дома брата. Страх, что меня заберут и я не смогу защитить его. У него, конечно, есть Кэролайн и мальчики, но я по-прежнему нужен ему. Это очевидно.

Не сказать чтобы Бакстер согласился. Он, кажется, подумал, что у меня что-то вроде нервного срыва.

— Тем не менее у нас есть определенные достижения, — сказал он, когда я был у него последний раз.

День в начале ноября выдался сырой и ветреный, и как раз через несколько дней у Стылого Кургана обнаружили младенца. Конский каштан напротив окна кабинета Бакстера тяжело раскачивался туда-сюда, простирая длинные желтые ветви над теннисным кортом внизу. Он уже закрылся на зиму. Сетки убрали, белые линии разметки были погребены под опавшими листьями. Бакстер — член клуба, как вы, очевидно, догадались. Это как раз такое место. Врачи, дантисты, академики. Бакстер рассказал мне, что играет в смешанных парных матчах с партнершей — аспиранткой, специализирующейся в древнем иврите. Прелестная девушка. Очень спортивная. Могу представить, как Бакстер пожирает глазами ее колыхающийся зад в момент, когда они ожидают подачи.

Он стоял у окна с чашкой дарджилинга, глядя, как дерево качается под дождем.

Наверху на камине тикали часы, а внизу огонь с треском пожирал березовые поленья. Бакстер сделал глоток и снова поставил чашку на блюдце.

— Вы все так же себя чувствуете? — спросил он.

— По всей видимости, да.

Он снова посмотрел в окно и улыбнулся:

— Это вежливое «нет»?

— Это вежливое «вы мне скажите».

Бакстер тихо засмеялся и опустился в кожаное кресло напротив меня.

— Вы не обязаны соглашаться, старина, — сказал он. — Ваш брат платит мне не за то, чтобы я заставлял вас плясать под свою дудку. Мне бы хотелось думать, что вы недавно некоторым образом завернули за угол.

— И в каком направлении?

— Я думаю, — сказал он, выпив чашку и поставив ее на стол, — что вы начинаете действительно понимать тревоги вашего брата по вашему поводу.

— В самом деле?

— Мм… — продолжал Бакстер, — думаю, что да. Думаю, если бы я спросил вас, вы бы мне все объяснили весьма красноречиво.

— То есть вы спрашиваете меня?

Бакстер сплел пальцы вместе, а затем развел ладони, как бы побуждая меня говорить.

Я сказал Бакстеру то, что он хотел услышать, а он добросовестно занес все это в компьютер. Я сказал ему, что понимаю, что Хэнни и Кэролайн беспокоятся обо мне. Что сидеть часами около их дома совершенно не обязательно. Что мне не следует порицать соседа за то, что он вызвал полицию. Хэнни не нужно, чтобы я был его сторожем. И что тот факт, что я не могу описать конкретно угрозы, которые, по моему мнению, над ним нависают, означает, что вряд ли они существуют. Я придумал их, чтобы чувствовать, что я по-прежнему жизненно необходим Хэнни, несмотря на то что он женат и у него есть семья, которая о нем заботится.

Мы раньше никогда не обсуждали последний пункт, но я все равно его добавил, зная, что на Бакстера произведет впечатление мой уровень самовосприятия. И я буду на шаг ближе к тому моменту, когда смогу его убедить в том, что излечился.

— Очень хорошо, — сказал он, бросив на меня взгляд из-за компьютера. — Вот видите, за угол вы действительно завернули. Теперь вы другой человек, по сравнению с тем, кем вы были, когда пришли ко мне в марте.

— Это хорошо?

— Без сомнения. Я хочу сказать, что еще предстоит пройти определенный путь, прежде чем вы станете…