Ловцы

Шел он, стараясь держаться поближе к заборам, и мрачно думал о том, как хорошо, что на улице никого нет, свидетелей не будет… Заря чуть-чуть обозначилась над лысой вершиной слободской горы. Оживленно щебетали первые воробьи. И вдруг он на всем ходу остановился, прижался спиной к забору. Через два дома впереди скрипнула калитка, на улицу вышел заспанный мальчишка с длинным удилищем в руке и с кирзовой сумкой через плечо.

«Вот… Еще один антихрист…» — узнал Опресноков Володю Живодуева.

А тот его не приметил. Перехватил удочку поудобнее, локтями поддернул штаны и припустил в сторону слободы.

«За язями на мельницу», — решил Опресноков и, когда Живодуева не стало видно, отправился дальше.

Но встреча эта явно поубавила в нем решительности. «И что это я так завелся?» — думал он все еще сквозь горячку, но уже просветленную, человеческую. Бес, толкавший все это время его в бок, поотстал. Но ему-то самому отступать было неудобно. Знал: если отступит, стыд придется запивать брагой, и не один день. Вот и перекресток. За ним, влево, наискосок, дом Милюков.

Тут Опресноков нерешительно остановился, тыльной стороной ладони пригладил бороду, украдкой огляделся по сторонам. Никого. Крадущимися шагами приблизился к дому. Чуть дальше вдоль дороги росли высокие тополя, выбранные грачиной стаей для ночевки. И теперь грачи вдруг загалдели, словно собираясь разбудить всю улицу да еще и соседнюю в придачу.

Окна у Милюков закрыты ставнями. Не зря в городе говорят: закрывают окна ставнями на ночь одни только куркули и дураки, подают сигнал ворам — в доме есть чем поживиться. Надо было что-то предпринимать или уходить восвояси.

Он прошелся вдоль милюковского дома взад-вперед, примерился, по какому из ставней можно шарахнуть ломом, но вяло примерился, совсем уже не всерьез. И лом этот, чтоб ему было пусто, вконец испачкал густой ржавчиной его руки. Когда подходил к воротам, вдруг звякнула щеколда, открылась калитка и он очутился лицом к лицу с Гришкой, тот как раз шел ставни открывать. Опресноков окончательно оробел. Гришка же от неожиданности отпрянул на шаг во двор, не сводя глаз с лома.

— Ты это что, мужик? — спросил он наконец, раскачиваясь из стороны в сторону, готовый отпрыгнуть еще глубже во двор.

— А кто стрелял? Кто? А?.. — наступал Опресноков.

— Кого собрался убивать-то? Чай, в бога сам веруешь?

— Хоть и верую, тебе-то что? А вот против лома-то нет приема. — Опресноков угрожающе засопел, не спуская взгляда с Тришкиного лица, с толстых оттопыренных губ его, с бутылочного цвета глаз навыкате, которые тот с трудом оторвал от лома и перевел на самого Опреснокова. Теперь они уперлись взглядами друг в друга. И тут же ощутили какую-то легкую щекотку в глазах, каждому захотелось взгляд отвести. Длилось это минуты полторы, пока у Опреснокова не выступили слезы. «Душами боролись…» — так определил он потом это великое глядение. Кто знает, если бы Гришка неожиданно не захлопнул что было сил калитку, так, что она едва не впечаталась в лицо Опреснокову, он, может, и вообще бы заплакал. Но теперь Опресноков-старший с облегчением швырнул бесполезный лом на дорогу, возвратился домой, задумчиво нацедил из бочонка браги в кружку, выпил ее, держа обеими перепачканными в ржавчине руками, и пригрозил в пространство.

— Вы у меня еще попляшете. Вы у меня вот тут теперь, — он сжал кулак, потом вытер руки о штаны, полез на печку, где тотчас же уснул, повернувшись лицом к стене.

Не ошибся он, угадал: Милюки действительно почувствовали себя попавшими в его выпачканный ржавчиной кулак. О, они тоже умели думать… И тоже решили, что так и есть: они у него в руках. Опресноков еще и до обеда не проспал, как совершен был к нему первый визит. По этому поводу его и разбудила жена.

— Вставай, вставай… — свистящим шепотом наговаривала она, тряся за плечо. — Пришли к нам. Милючиха пожаловала. Вставай…

Рука ее в том месте, где ночью прошлась по ней мужнина плеть, была теперь перевязана белым платком.

Сон мигом отступил. С печки Опресноков спрыгнул по-молодому, перед зеркалом в простенке расчесал растительность на лице, помочил под умывальником глаза, утерся и с ощущением в груди каких-то радостных предвкушений пошел в сени. Дело не закончено, будет продолжение. Будет! Визит Милючихи — не Гришки, не хозяина, а именно ее, о… он очень много значит. Правильно… И они смекнули. Молодцы! За стрельбу-то из ружья по живому человеку что полагается? Тюрьма… Подумать, и то страшно. Вот он, корень всего: тюрьма. Прибежала мать хвостом вертеть. Ну-ну, поверти. А мы посмотрим, что слупить с вас за вашего пучеглазого.

Жена поджидала его в сенях.

— Как Толька, рыжий бес? — спросил он ее шепотом.

— Я к Фиалкову бегала. Он сказал: ранки маленькие, — захлебывалась она от распирающих чувств. — Ничего, говорит, страшного. Два-три дня — и одна коросточка останется. Мальчишки, говорит, бегают, ногти на ногах о камни сшибут — это много опаснее. А они помочатся на пальцы-то, пылью притрусят или золой, и болезни конец.

— А ты ццц… — прошипел Опресноков, осаживая ее. — И Тольке скажи, чтоб с чердака носа не показывал!

— Да что ты, бог с тобой.

— Ццц… Смотри мне.

Соорудив на лице выражение глубочайшей насупленности и крайнего расстройства, он вышел во двор.

После темных сеней яркий солнечный свет ударил в глаза, ослепил на миг, Опресноков загородился от солнца ладонью, испортив всю свою подготовку… В следующий миг он уже видел порхающих капустниц над цветущей тыквой и огуречной грядой. Куры копались в земле возле сарая. Безухий кот Фома, отморозивший уши еще в позапрошлую зиму, припал к земле и не сводил глаз с воробьев на крыше сарая, нервно охлестывая бока хвостом. Опресноков еще чуток помедлил, перевел взгляд к воротам, к калитке, куда от крыльца вела хорошо утрамбованная тропка, посыпанная кирпичной крошкой. Там, у калитки, увидел он наконец саму Милючиху. Она стояла с решетом в руках, на решете горкой громоздились спелые, самый-самый сок, помидоры. Рядом к воротам приставлен лом, брошенный им утром на дороге.

«Меньше и принести было нельзя, — недовольно отметил про себя Опресноков. — Кто же помидоры в решете носит? В нем яйца носят, а не помидоры. Как стрелять, так мастера, а как расплачиваться, так решетом…» И еще Опресноков отметил: лом не Милючиха принесла. Тяжеловат он для нее. Не иначе по ту сторону ворот или сам стоит, или Гришка. Страхуют.

Ждала Милючиха терпеливо, спокойно.

Из-под надвинутого на лоб темного платка с редкими бордовыми цветами страдальчески выступал прямой крупный нос, рот плотно сжат, резкие складки охватили его со стороны плоских щек, и вообще вся она сейчас напоминала богомолку, монашку даже, вышедшую из кельи на люди, собрав все силы свои, дабы внешней суровостью отгородиться от суеты погрязших во грехе людишек, не пускать в себя их, не пачкаться. Такой показалась она Опреснокову. Но совсем о другом думала сама Милючиха. Сердце ее разорваться готово было от мысли, что из-за этого дурацкого выстрела все теперь в их жизни, так хорошо начавшей отлаживаться в последнее время, может полететь вверх тормашками. Горько, горько…

После утренней встречи Опреснокова-старшего с Гришкой у Милюков состоялся совет. Очень серьезный вышел разговор. Придвинувшуюся беду нужно было отводить любой ценой, ничего не жалея, сразу — по крупному. Делом, конечно, займется милиция. С этой-то стороны и идет беда. Но если уговорить Опреснокова, все, может, и обойдется.

— Чего тебе? — окликнул Опресноков. — Хлеб за брюхом не ходит, подойди, поговорим.

Милючиха покорно приблизилась, поставила на крыльцо возле ног Опреснокова помидоры. Слезы блеснули в уголках ее глаз. Она шмыгнула носом, достала носовой платочек, вытерла глаза, высморкалась и сказала неожиданно для себя же самой: