Love International

– Как так?

На этот вопрос могла ответить мать. Бабушке Виктории, во всяком случае, очень хотелось, чтобы она это сделала. Так часто представлялось по ночам, до появления отчима, когда до маленького Вити долетал из кухни резкий, командирский голос бабушки, но мамин, рассудительный и тихий, никогда не отзывался… Не объяснял, как так и почему у студентки университета ровно через две недели после госов и диплома родился мальчик. Витя Миркин. Вика… И это радовало. Почему-то радовало самого мальчика. Витю, до шести лет Миркина, а потом… потом уже Большевикова. Ему казалась, если мать сдастся, если начнет рассказывать, то жизнь изменится… и все… все надо будет делать по-другому. И сам собой уже никто не будет. Ни он, ни мама… Никогда…

Но это были лишь сны, лишь виденья… Все бабушка знала, просто не одобряла эту «пассивность»… эту простоту, с какой мама дала, позволила своему одногруппнику, отцу Виктора, «абрамчику твоему», как припечатывала она, бабушка, считая, что внук не слышит, спит, распределиться не в Сибирь, а в Белоруссию. Домой уехать. Ускользнуть.

После того как матери не стало, Виктор Большевиков нашел у нее в столе, в самой глубине выдвижного ящика, среди запаха забытой пудры и чернил большую жестяную коробку из-под мармелада с разрозненными бумагами. Там была небольшая групповая фотография с карандашными контурами на обороте. И в каждом имя. Только мамин контур без подписи. Зато рядом – Виктор Миркин. Отец был точно тезкой. И только одно тогда поразило Большевикова, почему… почему, избавившись от одного, мама нашла потом точно такого же. Отчима. С такой же челкой-чайкой, с крылышками, но без пробора, и большими, наглыми, как два фонарика, глазами. Блестящими. Решительного, энергичного, которому все время надо что-то делать, делать, делать…

Как бабушке. Как Боре Винцелю. Как деду…

Да, дедушке, конечно… наверное… Во всяком случае, рассказы бабушки о нем Виктору Большевикову точно не чудились. Она успела поводить внука и в садик, и из садика, прогулка длинная от Красноармейской до Коммунистической, успела рассказать о домике. Что далеко отсюда, от Сибири… над Волгой… домик, в котором была одновременно и сама школа, и квартира, куда однажды пришли люди, приехали под утро, разбудили…

– У нас была собака, большая немецкая овчарка Айна, и мама, твоя мама, совсем тогда такая же, как ты, малышка, ее держала, чтобы она на них, на этих ночных гостей не кинулась и не загрызла…

И в это легко было поверить. Очень легко. Особенно попозже, когда Виктор уже вырос, когда уже мог и умел не только слушать, но и думать, видеть, понимать… Понимать, что именно за это, за это совершенно точно, их тихих, немногословных, как говорила всегда с нажимом, осуждая, бабушка, «пассивных»… таких как мама, как сам Виктор, как его Таня, конечно, Таня… так их особенно любили и ценили те самые «активные»… что «рать татарская», «монгольская» и прочая, и прочая… искали, выбирали, привечали за эту вот способность крепко держать… безропотно и молча… собак, волков, море и небо… все… чтобы не кинулись и не загрызли…

– В Томск? Завтра? Да как же, если бы даже хотел и мог, Боря?

– Я за тобой такси пришлю. Оно же и обратно увезет. Адрес только назови.

Это было шоком. В Томск на такси. 250 км. Просто поболтать. Туда и обратно. Но таков был мир, в котором существовал Борис, давно обжился и освоился, и в него он приглашал Витю. Виктора Викторовича Большевикова.

– Да задолбали эти московские пижоны и бездельники. Не люди, а выхухоли. А мне же во что бы то ни стало надо наладить службу нормо-контроля. То самое, чем ты всю жизнь и занимаешься. Стандарты-мандарты…

– Но я же горняк, Борис. Шахтер, а не нефтяник.

– Машиностроитель, – был непреклонен Боря. – Как и чем резать – знаешь, значит, поймешь и как бурить. Как вставить и как вытащить ведь в курсе? Так? Остальное приложится. Легко.

Так же мог бы сказать и отчим, если б дожил. Он тоже был самоуверен, как самый главный стратег генштаба. Директор английской спецшколы номер двадцать один города Южносибирска. Всем в мире спортивным упражнениям предпочитавший как индивидуальное, так и командное окучивание картофеля, переходящее в копку и закладывание в бурты. Прополку моркови на скорость и разгрузку рассады на время. Широкоплечий человек с колхозными усами и удивительно прямой спиной, больше похожий на майора, не ставшего полковником, чем на учителя, не ставшего заведующим облоно. Отнявший и заместивший, как самому ему, наверное, казалось, у пасынка-приемыша все. Все, кроме отчества. Просто не мог, поскольку сам был Витей. Виктором Васильевичем.

Его дрессура, метода, сходная с методой ежегодной перекопки грядок, перелопачивания огорода, шести мичуринских соток, легко решили дело на том давнем томском интервью.

– Hey Boris are you not afraid… А что, Борис, не страшно… to recommend someone who speaks better English than yourself… кого-то рекомендовать, кто с языком получше управляется, чем вы?

– Me? Not… Мне? Да ни минутку… It’s Russian that really matters in the end… here is at least… Тут русский все решает… Русский в этой стране…

Но, кажется, и с этим Борис тогда лукавил. Случались дни, когда и русскому Виктора он доверял больше, чем своему…

– А… на ловца и зверь, – сказал Борис Ильич Большевикову, поймав на лестнице уже довольно поздно вечером. – Давай зайдем ко мне на парочку минут… Ты не торопишься?

Ну конечно, Виктор торопился. После поездки в Мячково, после возни с прелестной из-за невозможности их разлучить, тем более рассеять, парой – Казиком и Барти, хотелось только домой. От всего избавиться. Забыть все до утра. И в контору Большевиков заскочил всего лишь за Таниной страховкой… Да вот…

– А я уже звонить собирался, – мягко, ведя Виктора под локоток, обещал и безнадежность, и неизбежность Винцель. – А ты вот сам… Отлично…

– Отлично, – продолжил Боря уже в своем кабинете, всегда лишенном кислорода, да и водорода, и азота, скорее годном для испытания противогазов, изолирующих самоспасателей, чем для каждодневной многочасовой работы. Неправильном, трапециевидном в плане, на самой широкой серой стене которого, вызывая легкую оторопь у тех, кто мог и должен был тут выжить, особенно гостей из-за бугра, висели в застекленных рамочках портреты Путина и Медведева. – Тут небольшой проектик нарисовался… Юбилейный…

Борин магнитный глаз сверкнул и заискрился нехорошо и даже гадко.

– Юбилейный? – переспросил Виктор глухо. Юбилейный? И стало ему как-то совсем уж грустно на склоне этого догорающего дня. Всем успел позаниматься Vic в большой компании, вот только подхалимажа еще не было. Не предлагали.

– Да нет, не генерального славить, не генерального… – реакцию Большевикова правильно истолковав и ухмыльнувшись с противноватым удовлетворением, продолжил Боря. – Молод он еще для юбилеев, подождет…

И это он любил – где надо и не надо подчеркнуть, что сам он, Винцель, и опытней, и старше пришельца и назначенца.

– Выше бери, выше, где только богоизбранные… – Тут глазки Бори стали похожи на два детских солнышка, легонько окривели, но совершенно прояснились. – Отец наш, благодетель, Рони Лав в начале девятьсот тринадцатого за счастьем приехал на бакинские прииски. Явился. Американский инженер. Механизировать и автоматизировать. Чувствуешь? Сто лет, как мы тут украшаем все своим присутствием… Ровно сто лет. Ну, в смысле будет, в следующем, две тысячи тринадцатом… И по этому поводу решено альбомчик забабахать, шикарный фолиант «Сто лет в России»… Как-то так…